top of page

Побочный эффект


* * *

Меня зовут Мири Вайс. Мне двенадцать лет, недавно у меня была бат-мицва, так что я теперь совсем взрослая. Я живу в отделении недоношенных иерусалимской больницы «Врата Сиона». Этот дневник я пишу по-русски. Так его здесь никто не поймет, кроме Маши. Но Маша не будет читать дневник, ей для этого некогда.

Я живу в отделении недоношенных всегда. Ну, с когда родилась. Потому, что у меня лёгкие не развились. Остались маленькими. Поэтому дышу я не лёгкими, а через пуповину. Как плод в животе у мамы.

Моя пуповина соединена с аппаратом, через него моя кровь прокачивается и обогащается кислородом. (Трудное слово «обогащается», я в словаре смотрела, чтоб правильно написать. В русском языке много длинных красивых слов. Люблю трудные слова!) Кислород поступает в аппарат из стенки, по воздуховоду. Когда кислород в аппарате заканчивается, аппарат противно пищит: «пи-и», и я тогда подхожу с ним к стене и подключаю к ближайшему кислородному крану. Я с шести лет это умею, это не сложно. Правда, вначале приходилось вставать на цыпочки.

Когда лёгкие недоразвиты, это не так страшно. Куда лучше, чем когда недоразвиты мозги. Но с мозгами у меня всё в порядке, так все говорят. И учителя, что приходят нас учить, и врачи, и сёстры, и нянечки. Они это говорят каждый на своём языке, но я понимаю. Я понимаю разные языки. Это легко, когда слышишь разные языки всё время, с рождения. Люди, которые у нас работают, говорят на разных языках: английском, французском, испанском, арабском, русском, амхарском.

Конечно, между собой все они говорят на иврите, мы ведь живём в Израиле. Иврит – еврейский язык, на нём написаны Тора, Мишна, Гемара, мидраши и много чего ещё. А Израиль – страна евреев. Хотя многие неевреи здесь тоже живут.

Но с нами они говорят каждый на своём языке. Сперва потому, что мы маленькие, и всё равно не понимаем. Потом потому, что начинаем понимать. Радуются, что есть с кем поговорить на своём языке.

Правда, говорят они с нами на своих языках шёпотом. Потому, что иначе им влетит. Они должны говорить с нами на иврите. Ещё можно на английском, если это урок английского.

Вот когда нас вылечат, и мы вырастем, то можно будет говорить на любых языках. На каких захочешь.

И, конечно, читать и писать на других языках нас не учат. Это уж я проявила инициативу. Так приставала к Маше, что она сдалась. Я к ней ночью приставала. Мне потому что часто ночью не спится. Сны страшные снятся, или, наоборот, с самого начала заснуть не могу. Все уже спят, а я ворочаюсь. И, чуть что, зову Машу.

Маша работает у нас ночной няней. Много лет работает, почти каждую ночь. Днями она не работает. За ночи потому что больше платят. А Маше очень нужны деньги.

Маша приехала издалека, из Сибири. Одна с маленькими детьми. Маша мне показывала на карте Сибирь. Сибирь большая, и там холодно.

Правда, с тех пор, как Маша оттуда приехала, дети уже успели вырасти, и теперь им денег нужно гораздо больше. И их детям, Машиным внукам, тоже. На университет, на квартиру. На съездить куда-нибудь, голову проветрить.

Я тоже, когда вырасту, буду учиться в университете. А что? У меня IQ высокий, все говорят.

А у некоторых вообще акъюпения. Хотя лёгкие здоровые и не болит ничего совсем.

Маша садится на мою кровать, гладит меня по голове и прижимает нос пальцем:

– Что, – говорит, – опять ты не спишь, чувырла? (Красивое слово, но в словаре я его не нашла).

– Не сплю.

– Ну что тебе? Почитать или рассказать?

Иногда я прошу почитать, иногда рассказать. А раньше иногда просила показать буквы и объяснить, как читаются слова. Когда я научилась читать по-русски, Маша стала мне приносить книжки. Чтобы я сама ночью читала и к ней не приставала. У нас по ночам всегда горит свет, чтобы если с кем что не так, персонал сразу заметил и вовремя среагировал.

Когда мы перешли в пятый класс, нам, наконец-то, разрешили нормальные айфоны. Я сразу завела русскоязычных друзей. И англоязычных друзей завела тоже, и франкоязычных, и пишущих по-испански. Читать и писать по-английски нас здесь учат. А когда понимаешь по-английски, по-французски или там по-испански прочесть не проблема, буквы-то одинаковые!

Я и по-арабски могу немножко читать. Меня Самир научил.

Я не дышу лёгкими. Поэтому мне не нужен атмосферный воздух (красивое слово, правда?). Поэтому я могу, если захочу, нырнуть в бассейн на всю длину провода от аппарата, залечь на дно и смотреть оттуда на потолок сквозь воду. Сквозь толщу воды тоненькие трещины на потолке делаются толстыми и ветвистыми, как деревья, а нарисованные облака пушистыми и объёмными. Я люблю лежать на дне и мечтать.

Медсёстры говорят, что долго лежать на дне вредно. Становятся на бортик бассейна и тычут меня ручкой от швабры, чтоб побыстрей выплывала. Не больно тычут, но всё равно неприятно. Я не обижаюсь, ведь что им ещё остаётся? Я же их сквозь воду не слышу.

В воде тело почти ничего не весит. И двигаться в воде куда легче, чем на суше. Энергия почти не затрачивается, и кислороду нужно гораздо меньше.

Когда я родилась, меня держали в воде всё время. Тогда только открыли такой способ выхаживания недоношенных. Мои первые воспоминания все связаны с водой. Мы всё время плаваем в специальном аквариуме-инкубаторе. Плескаемся, брызгаемся, визжим. Недоношенных младенцев сперва держат в отдельных стеклянных кубиках, чтоб мы там доплавали своё. (Так Алекс говорит, старший врач. Ведь у матери в животе дети всё время плавают.)

А потом, когда ребёнок окрепнет, он, конечно, уже спит в обычной кроватке. Ну, не совсем, конечно, обычной, со всякими специальными приспособлениями, вроде подогрева, кислородного аппарата, или там гемодиализа, кому что надо. Но только мы всё равно любим быть в воде. Мы там себя лучше чувствуем. Когда мы в воде, все жизненные показатели у нас в норме. А как на сушу выгонят, так сразу то тахикардия, то давление подскочит, то сатурация упадёт.

Поэтому лет до трёх мы по целым дням торчали в бассейне. И потом нас туда часто водили минимум дважды в день. Загонят, а сами сидят на бортике и сплетничают, расслабляются. Врачи или начальство какое придут: «Как?! Дети опять в воде?! А как же режим?!» Няньки оправдываются: они ж нервные, возбудимые, без воды их не успокоишь. Лучше, разве, чтоб плакали? А мы сидим в воде и смеёмся!

И сейчас я, чуть что, сразу бегу в бассейн! Расстроилась если, или тоска, или поссорилась с кем-нибудь. Чуть какая неприятность – сразу в воду!

И всё проходит. Ну, или делается неважным.

Или когда подумать надо о чём-нибудь. В воде мне всегда лучше думается.

Даже не представляю себе, как выживают без воды дети, рождённые в срок! Они ж, бедные, постоянно на суше. Даже когда ни ползать, ни ходить ещё не умеют! Беспомощные, как жуки на спине. Наверное, потому они так часто плачут. Нам их всё время слышно из других отделений.

На уроках традиции нас учили, что вода сперва была везде, а потом Б-г собрал её в одном месте, и устроил сушу. И увидел, что это хорошо.

Не знаю, что уж тут хорошего. Конечно, цветы там, разные деревья. Животные всякие – собаки, кошки, слоны.

Но только и без суши было б совсем неплохо. Животные и цветы под водой тоже есть. А люди уж как-нибудь приспособились бы.

Или пусть бы Он создал людей сразу с жабрами и хвостами!

Когда я вырасту, я выучусь на океанолога и всю жизнь буду плавать в океане.

Правда, жаль, что тогда я уже не смогу обходиться без атмосферного воздуха, как сейчас. Мне сделают пересадку лёгких. Прооперируют сердце, чтобы закрыть в нём все дополнительные дырочки. Отрежут пуповину, и я стану дышать как все.

Чтобы заранее натренировать мои трахею и рёбра, физиотерапевт Нили заставляет меня и других ребят, у которых проблемы с лёгкими, делать всякие упражнения. Надувать шары и разные резиновые игрушки. Гонять пластиковые шарики вверх-вниз по стеклянной трубке. Набирать полную грудь воздуха и выпускать его постепенно.

Раньше я физиотерапию не любила. И рёбра у меня после неё всегда ужасно болели, и плечи почему-то, и живот, если заставляли «дышать» животом. «Положи руку на живот, – говорила Нили, – почувствуй, где у тебя диафрагма».

Я врала, что ничего не чувствую. И вообще не понимаю, чего от меня хотят. Потому, что если набрать в себя столько воздуху, сколько они хотят, то можно просто-напросто лопнуть.

Я даже стала думать, что, если всё это так сложно, то, может, лучше не надо никаких лёгких? Хотя, конечно, здорово будет освободиться от аппарата. Не искать глазами каждый раз кислородный кран, входя в новое помещение. Так-то у меня в аппарате запас минимум часа на три, но мало ли что случится.

А потом однажды на занятия пришла Шоши. И стала разучивать с нами разные песни. И вдруг выяснилось, что у меня слух. Шоши сказала, что меня нужно учить играть на флейте. Что это очень полезно, замечательное упражнение и что, даже когда я начну по-настоящему дышать, мне это всё равно пригодится. Потому, что уметь играть на чём-нибудь хорошо.

Мама тогда сразу пошла и купила флейту. Мама, если ей говорят мне что-нибудь купить, всегда идёт сразу и покупает. Я думаю, это оттого, что она боится, вдруг я не выздоровею, а, наоборот, умру, и потом окажется уже поздно.

Мне взяли учителя за счёт кассы больничного страхования, и теперь у меня вместо физиотерапии уроки игры на флейте. У меня хорошо получается, учитель Йоси меня хвалит. И ребята по вечерам часто просят поиграть. Песню какую-нибудь, какую все знают, или просто из головы.

Я люблю из головы играть, у меня из головы получается красиво. Беда только, что я всё успеваю забыть, пока играю, и потом, если просят, не могу повторить. Разве что кусочки отдельные, не связанные между собой. А когда сосредотачиваюсь, пытаясь сразу играть и запоминать, мелодия исчезает.

Мой брат Дани говорит, что нужно, перед тем как играть, ставить айфон на запись. Но, если я ставлю, мелодии вообще перестают приходить. Раз только или два получилось. Поэтому, наверное, мне не стоит и пытаться выучиться на композитора.

Хотя музыку я очень люблю. Днём, после обхода, в отделение приходят уборщицы и включают по радио «Галей ЦаХаЛ». По «Галей ЦаХаЛ» часто передают музыку. Обычно весёлую, про Родину или про любовь, хотя бывает, что про войну. Ну и про любовь ещё иногда бывает грустное тоже.

Хотя что может быть грустного в любви? Любовь же это хорошо. Видишь человека – и радуешься.


  *  *  *

Меня зовут Мири Вайс, мне четырнадцать лет. В этом году я впервые в жизни влюбилась. Любовь – это очень грустно, особенно когда она, как в моём случае, неразделённая и на всю жизнь.

Я влюбилась в парня из альтернативной службы. К нам обычно одних только девушек присылают, а тут вдруг прислали парня! Так что, Маша говорит, немудрено, что у меня сердечко дрогнуло. (А как сердце может дрогнуть? Оно ведь и так всё время сокращается. С другой стороны, а как сердце можно на что-нибудь положить?)

Альтернативщики приходят к нам каждый день, после тихого часа. Выгуливают нас на балконе, играют в разные игры, помогают делать уроки. Придумывают викторины и конкурсы. Репетируют спектакли к шабатам и праздникам. У нас ведь религиозная больница. По субботам и праздникам нас водят на восьмой этаж в синагогу. И весь день к нам могут приходить гости, хотя обычно в наше отделение не пускают никого, кроме пап и мам. Но в субботу или в праздник прийти может кто угодно, любой родственник, даже друг семьи, все-все, кроме самых маленьких детей. А персоналу, наоборот, становится совсем мало. Из врачей только дежурные, но они обычно носа не кажут из своей дежурки, пока их не позовут.

Одни сёстры и нянечки. И у нас тогда в отделении начинается форменный дурдом! Везде едят, пьют, плачут, смеются, кричат, перебивая друг друга, пытаясь разом пересказать случившееся за неделю. Поют: кто вполголоса, а кто громко. Хотя у некоторых, между прочим, совсем нет слуха.

Нянечки говорят, хорошо, хоть младенцев с собой не приносят.

Детей до трёх лет в наше отделение не пускают. Поэтому свою сестру Шули я пока видела только через окно. Мама подняла её повыше, но я всё равно ничего толком не разглядела – всё-таки девятый этаж. Ничего, скоро она подрастёт, и придёт навестить меня вместе со всеми.

Жду-не дождусь, когда это, наконец, случится.

Братьев у меня четверо – Ури, Коби, Дани и Мати. Дани мне по возрасту ближе всех. Мы с ним дружим. Пересылаем друг другу понравившуюся музыку и всё смешное, что попадётся в сети. С остальными братьями я пока не очень, они ещё совсем несмышлёныши. А сестра у меня только одна. Но Маша говорит, ещё не вечер, мама ведь у нас совсем молодая.

Моего альтернативщика зовут Габи. Он похож на киноартиста – светлые, до белизны выгоревшие волосы, синие, как небо, глаза. Только он ужасно сутулится и ходит всё время с палочкой. У него какая-то проблема с суставами, из-за неё его в армию не взяли.

Габи – умница. Куда до него девчонкам из его группы, всем вместе взятым. Их коллективный разум никогда не идёт дальше картинок из цветной бумаги, которые они с нами вырезают и потом расклеивают в отделении по стенкам. Как в детском садике, честное слово!

А Габи придумал надуть много-много маленьких шаров, собрать из них менору и пустить её в Хануку летать над бассейном. Или склеить на Рош ха-Шана из бумаги огромный, витой шофар и повесить в холле под потолком.

Габи мне сразу, с первого дня понравился!

А ему нравилась Эстер. Длинная зеленоглазая дылда, тоже альтернативщица, как и он.

Несколько раз я замечала, как Габи на неё смотрел. И как она ему в ответ улыбалась.

Она вообще часто улыбалась. Спросишь её о чём-то, она в ответ всегда сперва улыбается. Сразу видно, американка.

И чего он в ней нашел? Как сядет на край бассейна, как начнёт руками размахивать: «Детки, вылезайте! Сейчас мы с вами будем играть в замечательную игру!»

Я раз подплыла к ней, когда она вот так руками махала, и столкнула в бассейн. Вроде как нечаянно.

Как Эстер завизжит! Я думала, оглохну. И сразу камнем ко дну. Надо же, такая большая – и совсем не умеет плавать. К счастью, общими усилиями нам удалось быстро вытолкнуть её обратно на бортик.

Конечно, она наглоталась воды, дежурные сёстры разволновались, вызвали реаниматора. Тот прибежал – хотел ей искусственное дыхание делать. Но Эстер уже сама как-то отплевалась, начала потихонечку опять улыбаться. Американцы -- они такие. Всегда улыбаются, что с ними не делай.

Правда, с тех пор она к нам не приходила. Попросила, наверное, чтоб её от нас куда-нибудь перевели. Не проблема, во Вратах Сиона отделений много.

Габи сперва очень по ней скучал. Придёт и по привычке сразу ищет её глазами. Не находит, вздыхает.

Я тогда подходила и гладила его тихонечко по руке. Просто, чтобы утешить. Спрашивала, как дела. Он сначала отвечал: нормально. Потом потихоньку стал вдаваться в подробности. Понял, что мне действительно интересно. Рассказал, как психометрию сдавал, что сразу после экзамена ужасно боялся, что завалил, а потом оказалось, что у него 750! С таким баллом хоть на кого можно поступить. Хочешь на врача, хочешь на психолога. Габи, правда, ещё не решил, на кого больше хочет. Я пыталась соблазнить Габи океанологией, но он не поддался. Сказал, что его это не привлекает.

Я немножко поиграла Габи на флейте. Совсем чуть-чуть. Мне так хотелось хоть чем-нибудь его поразить! У нас в отделении никто больше ни на чём не играет.

Оказалось, Габи и сам немножко играет на скрипке.

Он принёс с собой скрипку на другой день, и мы с ним после занятий устроили настоящий джем-сейшен. Габи показал мне, как играть клейзмер. Потом мы с ним ещё долго про всякое говорили – про музыку, про религию и политику. Про куда он поедет, когда его служба кончится. Мне казалось, мы теперь друзья на всю жизнь! Или даже не только друзья.

А потом всё оборвалось.

Мы с ним стали в шутку не то бороться, не то бодаться, и Габи вдруг случайно задел рукой мою пуповину. Она у меня высунулась из-за пояса, обычно-то она спрятана под резинку трусов, наружу один провод от аппарата торчит.

У Габи сразу сделалось такое лицо!

Конечно, пуповина у меня не как у младенцев. Она плотная, толстая, шершавая. Ну, так и я ведь уже не маленькая!

Потом я уже где-то в сети вычитала, что многие мужчины на пуповину так реагируют. Даже если она нормальная и прикреплена к новорожденному. Потому, что пуповина – это фаллический символ!

Честно говоря, я не до конца понимаю, что это значит. Но Габи с тех пор не только ни разу не задерживался со мной после занятий, но даже смотреть в мою сторону избегал.

Это очень неприятно, когда тебя избегают. От этого делается больно внутри, в горле, и трудно что-нибудь проглотить. И говорить тогда тоже трудно.

В таких случаях нет ничего лучше, чем пойти и полежать в воде. В воде сразу становится легче, боль отпускает, так, только слегка саднит за грудиной.

Всё равно скоро их срок службы кончается.

Да и вообще, Габи для меня уже старый. Ему ведь уже почти двадцать! Когда я вырасту и начну дышать по-нормальному, у него давно будут жена и дети.

Но иногда, по вечерам, когда нас уже уложили и бассейн заперт на замок, мне всё-таки делается грустно. Я вспоминаю, какими глазами Габи на меня смотрел. Как мы вместе играли клейзмер. А вдруг это главная любовь всей моей жизни?!

Ведь невозможно это точно узнать, пока жизнь не кончится.


Читайте полностью повесть Ольги Фикс в 5 номере «Тайных троп» в PDF:



Недавние посты

Смотреть все

Ночник

Comments


bottom of page