Хрестоматия

I

В чужие небесные грады

Зовёт нас чужая судьба,

И ветер бумажной бравады

Касается мокрого лба.

Доверие детской молитвы,

Неверные лики любви,

Калёное лезвие бритвы

В чужой подростковой крови,

Чужая война и Победа,

Проклятье Рябого Лица,

Медаль незнакомого деда

И лагерь чужого отца –

Тут всё под рукой, наготове,

Ты заперт, как буква и звук,

В чужом восхитительном слове

Чужих наслаждений и мук.

Подобно вокзальной блуднице,

Ты пользуешь чей-то багаж,

И вот – на последней странице –

Покорно выходишь в тираж.

Развеяны книжные чары,

И ты, одолев тошноту,

Снимаешь свои окуляры

И видишь вокруг пустоту...

II

Сенатор вешал инсургента

И пел державных потаскух,

Зане имел державный дух,

Согласный с нуждами момента,

А без пяти минут помре,

В том незабвенном январе

Сошёл, хромая, с постамента –

В златом сиянье позумента,

В седом, как сам-с-усам, бобре

(Морозно было на дворе) –

И сел в кибитку. Путь был долог.

Закутавшись в медвежий полог,

Сенатор спал под санный скрип

И, как заядлый ихтиолог,

Во сне чудесных видел рыб.

Шекснинска стерлядь золотая,

Лихой архангельский залом

И сам он, рифмы заплетая,

Сидели за одним столом

На именинах государя.

Как вдруг, в ладоши приударя,

Какой-то смуглый рыбачок

С острогой из дамасской стали

Вскочил на скатерть и – молчок!

И ни гу-гу! и лишь медали

На всех грудях затрепетали,

И кто-то крикнул: «Ша! Сверчок!»

И в белопенной рыбной зале

Немые губы прошептали:

«Мы все попали на крючок.

Пришёл Сверчок по наши души.

Сушите вёсла, мы – на суше».

И государь свой бледный глаз

Вложил в зардевшиеся уши,

И тот – запел! Но тут как раз

Пошли ухабы да сугробы,

Сенатор трясся, как в жару,

И наблюдал сквозь щели гроба

Снежинок белую игру,

И говорил: «Держись, Державин!

Забудь, спокоен и державен,

В усталом сердце колотьё.

Куда как славно! – встретить Барда

И в тень чужого бакенбарда

Сложить бессмертие своё!»

Поля, холмы, нагие рощи –

Всё мимо, мимо в белой мгле, –

Неслись вперёд святые мощи

По снежной вымерзшей земле.

А в Царском праздничном селе –

«Навис покров угрюмой нощи»

С кривой усмешкой на челе,

Спеша, дописывал спросонок

Кудрявый маленький барчонок,

И улыбался старый бес

«На своде дремлющих небес».

III

Мазурики пришпорили мазурку,

Вельможный пан считает шпанских мух,

Пегас брюхатит вещую каурку,

Наташа декольтирована в пух.

Святой Кондратий падает со стула,

Ужален языками злых старух,

И прохоря ночного караула

Тревожат слух с полуночи до двух.

В печной золе бериллы и кораллы,

Зоилы мечут чёрную икру,

Штабные крысы метят в генералы,

Поэзия пришлась не ко двору.

Фаворский профиль. Абиссинский грифель.

Слепая муза валится в дыру.

Картёжница пророчествует гибель

И шапку Мономахову – вору.

Кавалергарды тешатся доносом.

Наташа с кем-то шепчется в углу.

Ревнивый бог опять остался с носом.

Червонцы глухо скачут по столу.

Телега страсти к старости влекома,

И гений, подперев рукой скулу,

Ворча «Пугач на оба ваши дома!»,

Грустит на императорском балу.

IV[1]

Летит АСПушкин по лазури

С свинцом в груди, а вслед за ним

Лермонт мятежный просит бури,

Любя отечественный дым,

Но задыхаясь... (приступ астмы

И молодой адъюнктивит).

А царь кричит: «Не либераст мы!» –

И сразу в ухо норовит.

И всё же, брезгуя расправы,

Иной затеял водевиль –

Для вящей доблести и славы –

Шамиль! Ату его, Шамиль!

Чтоб в битвах русского Парнаса

Чеченских всадников галоп

Копытом горнего Пегаса

Влетел в его шотландский лоб!

Чтоб ненароком пуля горца

Нашла его исподтишка!

Чтоб искромсала инотворца

Кинжалом дикая рука!

Да чтоб ему с горы свалиться,

Аршинов эдак с пятисот!

Чтоб Терек, прыгая, как львица,

Унёс его в пучину вод! –

Так думал кесарь полусвета,

Подъемля благостный лорнет

Промеж лафита и лафета

На императорский балет.

Так размышлял жандарм Европы,

Отнюдь не чужд высоких чувств,

Следя мазурки и галопы

Им осчастливленных искусств.

А что Лермонт? Испив нарзана,

Оставив юность позади,

Уже в долине Дагестана

Лежит с бессмертием в груди.

V

«...О, да! Восток достоин оды!

Резня, мой друг, игра природы,

Как наводнение, при том

Что угнетённые народы,

Поодиночке и гуртом,

Зависят боле от погоды,

Чем европеец в развитом

И просвещённом вертограде.

Не то, пардон, чего бы ради

Мы пишем прописи в тетради

И учим греческий с трудом.

Ведь просвещенье дарит всюду

Лишь образованному люду

В жару – тенистый балдахин,

Озноб шампанского в фонтане,

В мороз – пылающий камин

И пунш в оттаявшей гортани.

В благословенном Тегеране

Ума немного, а вчера –

Вдвойне печальные итоги.

(У русских есть одна игра –

Подымут мишку из берлоги

И – кто кого на кулачках.)

Мой друг, вы помните, конечно, –

Он так насмешничал, и вечно –

В запотевающих очках,

Совсем не моего романа,

Да, русский мальчик, форте – пьяно

С кривой ладошкою, и – ах! –

Вы только вдумайтесь, Алиса! –

На той царевне из Тифлиса

Женатый месяц или два…

Его убили. Мы едва

Пришли в себя от этой вести.

А каково его невесте!

Ах, да, мой друг, уже вдове!

В его прелестной голове,

Все говорят – таился гений.

Каких же дивных откровений

Лишился бедный Б-жий свет!

Прощай, у нас вот-вот обед.

Сегодня вина из Малаги.

У русских траурные флаги,

Готовят чёрный караван…»

Обратный адрес… Тегеран…

Сургуч на гербовой бумаге…

^[1] Впервые опубликовано в «ТТ», № 3 (7), 2024.

---

Конец ознакомительного фрагмента. Продолжение читайте по подписке.

Чтобы журнал развивался, поддерживал авторов, мы организуем подписку на будущие номера.

Чтобы всегда иметь возможность читать классический и наиболее современный толстый литературный журнал.

Чтобы всегда иметь возможность познакомиться с новинками лучших русскоязычных авторов со всего мира.

Оформить подписку