Метаморфозы слова в «эонотопосе» поэтического текста
На материале поэзии А. Тарковского
(Статья написана на основе монографии «Метаморфозы христианского кода в поэзии Н. Заболоцкого и А. Тарковского»)
Проблема восприятия и изображения времени и пространства в художественном произведении – одна из наиболее обсуждаемых в современной гуманитарной науке. В ряде работ, посвящённых изучению художественного хронотопа, наметилось особое направление, связанное прежде всего с анализом философских и богословских основ канонического церковного искусства и средневековой культуры в целом.
В частности, в трудах В. Лепахина, посвящённых искусству иконописи, по аналогии с бахтинским термином «хронотоп» используется другой термин – «эонотопос». В своём исследовании «Икона и иконичность» в главе «Эонотопос в древнерусской литературе» В. Лепахин пишет: «Принцип иконичности-двуединства Первообраза и образа, Божественного и человеческого, небесного и земного – характерен не только для иконы, но и для всей древнерусской литературы, в частности, для трактовки времени и пространства.
Чтобы обозначить особенности понимания и изображения времени и пространства в православии и древнерусской литературе, можно было бы говорить просто о «сакральном хронотопе», но такое словосочетание не выражает суть явления, поэтому мы предложили термин «эонотопос» (от греч. «эон»– вечность, век и «топос» – место, местность, область, страна, пространство)»1. Введение этого термина исследователь объясняет прежде всего тем, что в литературе Древней Руси, так же, как и во многих других средневековых христианских литературах, «время не существует, не воспринимается и не изображается вне сопричастия вечности, а пространство можно скорее назвать внепространственностью».
Эонотопос может изучаться, как показывает В. Лепахин, с разных точек зрения – с точки зрения богословской, научно-философской, литургической, а также с точки зрения позиции автора. Лепахин считает, что понятие «эонотопос» применимо не только для изучения средневековой, но и для анализа современной литературы, хотя он не есть чисто художественное явление и тем самым принципиально отличается от хронотопа.
Уже в трудах Бахтина мы находим некоторые подступы к проблеме эонотопоса; в частности, упомянутый выше термин «сакральный хронотоп» Бахтин употребляет в работах, посвящённых поэтике Достоевского. Бахтин пишет: «Действие совершается в хронотопических точках, изъятых из обычного хода жизни и из обычного жизненного пространства, в эксцентрических точках, в инфернальных, райских (просветление, блаженство, осанна) и чистилищных точках». В работе «Вопросы самосознания и самооценки» Бахтин пишет: «Организация пространства у Достоевского. Это не обычное художественное земное пространство, в котором человек прочно локализован и окружён. Эта организация пространства связана с Inferno... Всё действие совершается в Магометово мгновение. Время ничего не умерщвляет и не рождает, оно в лучшем случае только проясняет. Вся жизнь в одном мгновении».
Понятие «эонотопос», как нам кажется, обладает большим герменевтическим потенциалом, и метод анализа светской художественной литературы, при котором используется это понятие, может быть актуален и плодотворен с разных точек зрения: с точки зрения проблематики жанра, творческого метода, своеобразия мироощущения автора и т. д. Автор этого термина В. Лепахин говорит о том, что «яркие эонотопосы встречаются в поэзии Пушкина и Лермонтова, в прозе Гоголя, Лескова, Достоевского. Толстого, а в ХХ веке в стихотворениях таких поэтов, как Вячеслав Иванов, Борис Пастернак, Николай Клюев, Сергей Есенин».
Хронотоп, как было показано в трудах Бахтина, присутствует в любом произведении искусства, эонотопос же бывает явлен отнюдь не всегда. Но если художественное произведение воплощает эонотопос, то в его силовом поле происходит преображение слова. Суть этого преображения в том, что слово приобретает духовную составляющую (кроме семантической и эстетической). Именно исследование процессов метаморфозы, преображения слова в эонотопосе, как нам представляется, – одна из важнейших задач анализа поэтического текста.
Одним из ярких поэтов ХХ века, в чьём творчестве мы встречаемся с явлениями эонотопоса, противостоящего физическому времени и пространству, является Арсений Тарковский. Зачастую эонотопос в художественной литературе появляется в текстах, в которых так или иначе представлена библейская тематика (хотя простое наличие библейской темы отнюдь не гарантирует «автоматическое» появление эонотопоса). В творчестве Арсения Тарковского можно выделить целый пласт текстов, в которых всплывают так или иначе библейские мотивы, образы, реминисценции. Такие стихи, как «Степь», «Я учился траве, раскрывая тетрадь...», «К стихам», «Я по каменной книге учу вневременный язык...», «Как Иисус, распятый на кресте...» и многие другие содержат в себе имя того или иного библейского персонажа. Так, в стихотворении «Я учился траве, раскрывая тетрадь» мы читаем: «И Адамову тайну я чудом открыл»6 (1,65), в стихотворении «Степь» тоже появляется Адам: «И в сизом молоке по плечи / Из рая выйдет в степь Адам» (1,67), в стихотворении «К стихам» мы читаем: «И я раздвинул жар берёзовый, / Как заповедал Даниил» (1,64), в стихотворении «Надпись на книге» вторая строфа начинается такими словами: «Как птица, нищ, и, как Израиль, хром, / Я сам себе не изменил доныне» (2,59).
Характерной чертой поэтики Тарковского является то, что появление библейского имени создаёт особую внутритекстовую ситуацию. Следует заметить, что Тарковский никогда не обращается к именам библейских персонажей для того, чтобы написать стихотворение «на библейскую тему». В поэзии Тарковского явлен особый тип поэтического мышления, суть которого – осознание собственной судьбы, собственного экзистенциального опыта жизни и творчества через жизнь тех библейских персонажей, имена которых мы встречаем в стихах поэта.
Так, например, в уже упомянутом стихотворении «К стихам» присутствует имя пророка Даниила («И я раздвинул жар берёзовый, / Как заповедал Даниил, / Благословил закал свой розовый / И как пророк заговорил»). Само имя Даниил и соотнесённое с ним слово «пророк» отмечены феноменом «двойного существования»: с одной стороны, они являются принадлежностью данного стихотворения, с другой, эти слова существуют в поле библейской образности, которая в свёрнутом виде присутствует в тексте Тарковского. Этот факт может быть и не замечен читателем, поскольку в стихотворении действует и другое «силовое поле» слов: традиционное для русской культуры, идущее от «Пророка» Пушкина, соотнесение поэта и пророка создаёт смысловой пласт, находящийся на поверхности и в каком-то смысле скрывающий, маскирующий более глубинную связь.
В параллели поэт – пророк Даниил, реализованной в стихотворении «К стихам», присутствует и определённая историческая коллизия, которую можно было бы обозначить как коллизию поэта и власти. В стихотворении присутствует один из важных сюжетов из книги пророка Даниила: о трёх отроках, которые не поклонились золотому истукану, за что они были «ввержены» «в пещь огненную». Пророк же Даниил возносил молитву и просил о милости истинного Бога, а не царя. Экзистенциальная позиция поэта Арсения Тарковского может быть в своей сущности уподоблена этим актам. Это пример далеко не единственный (что видно даже по тем цитатам, которые мы приводили выше), и мы можем сказать, что имена Адама, Давида, Иакова (Израиля), Исайи, Лазаря, Петра и т. д. являются своеобразными коррелятами «домостроительства» поэтического мира Тарковского. Можно сказать, что в стихах Тарковского решается проблема сублимации как проблема «возведения бытия по ступеням иерархии ценностей снизу вверх». В своей книге «Этика преображённого Эроса» Б. П. Вышеславцев говорит о том, что высшая сублимирующая и преображающая сила может принадлежать только святости. «Только образ, излучающий сияние святости, вызывающий мистический трепет,- только он сублимирует с предельной силой».
Таким образом, библейские имена в поэзии Тарковского – это «центры силы», своеобразные каналы, через которые вечность входит во время, а хронотоп поэтического текста преображается в эонотопос.
Комментарии