Отверженная

Все счастливые читатели «Анны Карениной» похожи друг на друга: однажды узнав этот роман, перечитывают его много раз, вновь и вновь открывая для себя новую книгу и всякий раз изумляясь: что это – автор подслушивал мои мысли? Сидел под столом, пока мы спорили с мужем? Так было и со мной, начавшись в девятилетнем возрасте. Моим любимым развлечением было из бесчисленных собраний сочинений разных авторов в огромной библиотеке моего отца вытащить произвольно том. Из первого прочтения я вынесла немного, главным образом тайную симпатию к Каренину, невзирая на его торчащие уши и привычку хрустеть пальцами. Читая впоследствии ещё раз десять от корки до корки, я замечала, как сознание под разными углами высвечивает то одни, то другие паттерны на этом то ли искусном ковре, то ли цветущем лугу – как бы то ни было, степень психологической достоверности делает эту книгу уже не книгой, а дорогими твоему сердцу событиями, которые хочется снова и снова перебирать в памяти.

Но последнее, недавнее прочтение было особенным. Я начала работать над книгой, но не как бывший филолог, а как практикующий психолог, и книга моя посвящена отвержению. Уже несколько месяцев я погружена в этот болезненный феномен человеческой души и исследую его и на собственном примере, и на практическом опыте своих пациентов, как чувствительность к отвержению правит нашим взаимодействием с миром. И главный, наверное, посыл, который проходит через всё моё исследование – это особый характер реакции на отвержение: независимо от того, реально ли вас отвергают, или это вам помстилось, отвержение создаёт мощный искажающий эффект. И истинная причина той невыносимой социальной боли, которую мы при этом ощущаем – исследования показали, что мозг переживает те 

же нагрузки, как и при сильной физической муке, – всегда лежит глубже и не имеет прямой связи с событием, которое мы воспринимаем как отвержение. Упрощая, можно тут перефразировать известную поговорку: независимо от того, гонятся ли за вами, – у вас паранойя.

И я, конечно, не могла не вспомнить о романе Льва Толстого, в котором, даже на поверхностный взгляд, тема отвержения находится в центре сюжета – отвергнутая обществом и, как ей кажется, Вронским, Анна бросается под поезд. И предшествующий самоубийству внутренний монолог Анны, едущей на станцию, показывает дисфорию отвержения в таких мельчайших подробностях, что этот монолог можно помещать в учебник по психологии.

Начав в очередной раз перечитывать роман, я обнаружила, что он настолько всесторонне исследует тему моей книги, что впору бы назвать его «Отверженные». Буквально все главные герои, один за другим, проваливаются в зыбучие пески мнимого и реального отвержения, и в судьбе одних героев любовь становится чередой мучительных испытаний для самолюбия, а для других – чередой опытов, которые учат их мудрости. Вся история взаимодействий между людьми, вся сложная жизнь что счастливых, что несчастливых семей буквально пронизана бесчисленными эпизодами отвержений и попыток их преодолеть.

В последние годы я практически перешла на аудиоверсии книг, но в этот раз решила чередовать прослушивание с чтением, чтоб делать выписки. Помимо специфического ракурса психотерапевта, я обнаруживала себя и просто наблюдательным читателем и даже выходящим на время из анабиоза филологом.

Предложенные ниже отрывки были предназначены для моего личного блога (и этим объясняется несколько вольная разговорная интонация этих маленьких эссе), но мне кажется, в них есть самостоятельная ценность – несмотря на столь предустановленный ракурс. В книгу войдёт только малая часть моих наблюдений, но здесь я могу поделиться всеми разношёрстными находками. Я ставлю их вразнобой, чередуя с отрывками из будущей книги, и предлагаю читателю скорее пищу для размышлений, чем стройную концепцию.

◇ ◇ ◇

Прообраз будущего столика, на котором Кити и Левин будут чертить по одной букве и признаваться в любви, возникает уже в той главе, где Кити отказывает Левину при его первом сватовстве: там он обсуждается в связи со спиритическом сеансом (где, кстати, обычно дух тоже даёт ответы через указание по буквам алфавита).

Второе наблюдение. Известно, что Анна видела в Левине и Вронском общий тип и неуловимое сходство (очевидно, что оба они во вкусе Кити) – и вдруг я поняла, что если в Левине описан Толстой в его помещичьих страданиях, то Вронский – это тот офицер (и, к слову, потом помещик), которым Толстой хотел бы быть, любуясь им в своей офицерской юности. Всеми любимый – мужчинами и женщинами – спокойный и ловкий. Богатый, любимец матери. Получивший наследство, а не долги.

За этот неслучившийся с ним опыт Толстой беспощадно расправляется с Вронским. Не в силах разрушить его харизму, он наделяет его заурядностью, ломает спину его лошади и бросает под поезд его любимую женщину, показав, как он не способен справиться с отношениями (в отличие от бирюка Левина). Дальше он шлёт его умирать на Балканскую войну.

Страшная штука зависть – но на что она способна под пером гения!

◇ ◇ ◇

Из старых заметок в Живом журнале

Раздёрганный московской жизнью, бездельем и бесконечным ожиданием Китиных родов Левин попадает в гости к Анне вместе с Облонским.

«Она говорила свободно и неторопливо, изредка переводя свой взгляд с Левина на брата, и Левин чувствовал, что впечатление, произведённое им, было хорошее, и ему с нею тотчас же стало легко, просто и приятно, как будто он с детства знал её. <…>

Левин говорил теперь совсем уже не с тем ремесленным отношением к делу, с которым он разговаривал в это утро. Всякое слово в разговоре с нею получало особенное значение. И говорить с ней было приятно, ещё приятнее было слушать её.

Анна говорила не только естественно, умно, но умно и небрежно, не приписывая никакой цены своим мыслям, а придавая большую цену мыслям собеседника. <…>

Никогда ещё ни одна умная вещь, сказанная Левиным, не доставляла ему такого удовольствия, как эта. Лицо Анны вдруг все просияло, когда она вдруг оценила эту мысль. Она засмеялась. <…>

”Да, да, вот женщина!” – думал Левин, забывшись и упорно глядя на её красивое подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. <…>

И она опять взглянула на Левина. И улыбка и взгляд её – всё говорило ему, что она к нему только обращает свою речь, дорожа его мнением и вместе с тем вперёд зная, что они понимают друг друга».

Ужасно, беспощадно описано взаимодействие, в котором с каждой минутой становится всё больше интимности. С каждой фразой, с каждым обменом взглядами нарастает этот подтекст, в котором встаёт нечто куда более притягательное, чем эротика.

Главное обаяние состоит в умной внимательной беседе – оттого Левин, глубокий и умный и чаще всего не умеющий этого вполне показать, ощущает доселе невиданный комфорт. Читая этот отрывок, я перемещаюсь в Анну полностью – мне знакома даже та мышечная подтянутость и поворот головы, которые сопровождают её слова. Я знаю, как возникает эта потребность «взять на поруки» собеседника, и как вдохновляет этот успех, как с неодолимой силой он превращается в близость, и как заманчиво, почувствовав окончательное проникновение собеседника в общее поле, удерживать его там, ни единым словом не переходя границ отвлечённой беседы, купать во внимании. Для закрепления впечатления – и по правилам этого немножко дьявольского действа – она заканчивает разговор упоминанием Кити и признаётся в любви к ней.

«Не переставая думать об Анне, о всех тех самых простых разговорах, которые были с нею, и вспоминая при этом все подробности выражения её лица, всё более и более входя в её положение и чувствуя к ней жалость, Левин приехал домой».

«Проводив гостей, Анна, не садясь, стала ходить взад и вперёд по комнате. Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отно-шении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала всё возможное для того, чтобы возбудить в Левине чувство любви к себе, и хотя она знала,  что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала думать о нём».

Тут Толстой окончательно припечатывает Анну. А я думаю – плевать на тех молодых мужчин, интимность с Левиным была совершенно особым случаем, и понимая все соблазны и почти обречённо подозревая себя в подобном поведении в подобной ситуации – я знаю, что Анна действительно брала грех на душу. И потому, что она мстит Кити за то, что сама когда-то сманила у ней Вронского и теперь с ним же несчастлива, а та счастлива с Левиным, то есть желая за это отбить у неё второго мужчину. И главным образом потому грех, что Левин слишком цельный, слишком ценная дичь – и оттого лёгкая добыча, чтобы считать его очередным трофеем. Потому что она пускает в ход самое меткое оружие, арсенал, достойный лучшего применения, чем месть – задействуя в нём ум, сострадание, глубину и прочие серьёзные душевные движения.

И я становлюсь бедной беременной Кити, когда, кожей почуяв всё это и не в силах в очередной раз противостоять неведомым силам обаяния и притяжения, которые существуют между мужчинами и женщинами и будут существовать всегда, она плачет и кричит:

«– Ты влюбился в эту гадкую женщину, она обворожила тебя. Я видела по твоим глазам. Да, да! Что ж может выйти из этого? Ты в клубе пил, пил, играл и потом поехал... к кому? Нет, уедем... Завтра я уеду».

Правда на стороне Кити, потому что она любит.

Робость, растерянность и страхи сопровождают зарождение любви, несмотря на весь ликующий аккомпанемент – и оттого гораздо легче и приятнее развивать в себе искусство собеседницы, перед которой невозможно устоять, по крайней мере, это куда безопаснее.

◇ ◇ ◇

Раненная изменой Вронского, Кити за границей ударяется в благотворительность – и знакомство с Варенькой и семейством художника Петрова становится важной вехой на её пути. Под стать своему будущему мужу, Кити пытается добраться до самых пределов искренности. Кити так захвачена красотой своего волонтёрства, что не замечает, как её влияние на художника Петрова приводит к его влюблённости.

Её соблазнение невольно – но на самом деле связано с той неуловимой гордыней, к которой так пристально относится Толстой (и которая так взбесила его в истории с Тургеневской дочкой, латающей рубища бедняков). Одна фраза особенно ядовита – пожалуй, перебор в отношении Кити, которую Толстой в общем-то любит:

«Мысль чтения Евангелия преступникам, как это делала Aline, особенно прельщала Кити».

Кити живёт сердцем – но оно же делает её нетерпеливой и вспыльчивой. Она невольно сравнивает себя с Варенькой – устойчивой, спокойной и цельной – и злится на себя.

«– Поделом за то, что всё это было притворство, потому что это всё выдуманное, а не от сердца. Какое мне дело было до чужого человека? И вот вышло, что я причиной ссоры и что я делала то, чего меня никто не просил. Оттого что всё притворство! притворство! притворство! <…>

– Да что же не то? – в недоумении говорила Варенька.

– Всё не то. Я не могу иначе жить, как по сердцу, а вы живёте по правилам».

Меня эта сцена очень интересует проявлением ещё одной грани реакции отвержения, эта дихотомия «сердца и правил».

---

Конец ознакомительного фрагмента. Продолжение читайте по подписке.

Чтобы журнал развивался, поддерживал авторов, мы организуем подписку на будущие номера.

Чтобы всегда иметь возможность читать классический и наиболее современный толстый литературный журнал.

Чтобы всегда иметь возможность познакомиться с новинками лучших русскоязычных авторов со всего мира.

Оформить подписку