Олечкина интуиция

Эта книга собрана из встреч и разговоров героя со своей мамой, за два с лишним года вынужденной разлуки превратившихся в онлайн-встречи и разговоры. Она писалась как роман с использованием методов художественной (авто)этнографии.

Мама героя – украинка, в молодости уехавшая из села в Житомирской области учиться в Ленинград и проживающая поныне в Петербурге. В 2014 году, после российской аннексии Крыма и оккупации Донбасса, герой, ранее определявший себя как «петербургский поэт с украинскими корнями», стал всё отчетливее ощущать нараставшую разорванность и раскол сознания. Он больше не мог некритично отождествлять себя с титульной российской нацией, но в то же время не мог назвать себя украинцем, так как прожил всю сознательную жизнь в Ленинграде-Петербурге, где и приобрёл свою культурную память. Пытаясь вырваться из этого идентитарного тупика, он начинает расспрашивать маму о её украинском детстве и молодости, об их предках, о том времени как таковом и на основе этих разговоров пишет роман.

Этот роман включает в себя три пересекающихся нарратива, которые, перемешиваясь, смещают оптику и модус письма от автофикционального в сторону документального, от психологического мира героя к историзации человеческого опыта и памяти:

– историю героини, Олечки, рассказанную в третьем лице,

– воспоминания сына героини, Ромки, о своей матери,

– исторический нарратив, где Ромка совершает критическую ревизию российского политического нарратива и литературного канона, пытаясь посмотреть на историю России и Украины из другой – материнской – перспективы, взглянуть на Россию, так сказать, украинскими глазами.

Отрывки из третьего, исторического, нарратива и предлагаются здесь вниманию читателя.

Из главы «Почему они писали по-русски?»

Гоголь

Впереди Ромке предстояла долгая работа по выковыриванию глубоко въевшихся в подсознание культурных догм и установок, от которых давно разило мертвечиной, но расстаться с ними было равносильно потере своего «я». Ромка рассуждал так. Почему так называемую «великую русскую литературу», ту самую «русскую классику» создавало вместе множество народов, а она всё равно «русская»? Что если моё бессознательное тоже заражено имперскостью, а я об этом ни сном, ни духом? Что если в нём давно поселились опарыши ксенофобии и шовинизма и размножаются как на дрожжах? Извлекать их – дело, конечно, грязное и неблагодарное, а в неопытных руках – болезненное и даже опасное для жизни. Ибо взамен вы ничего сразу не обретаете, если обретаете вообще. Никакой чаемой свободы, никакого «на самом деле», никакого развенчивания и выведения на чистую воду. А вот привычную трясину, выдающую себя за почву, под ногами теряете. Поначалу вы переживаете крах всего предыдущего мировоззрения, принимая собственный отказ от прежних – обжитых и комфортных – установок за предательство собственного народа, класса, габитуса и даже языка. Ваша метанойя ничем не гарантирована, а потерять вы можете всё, оставшись не только экзистенциально опустошённым, но и онтологически безосновным, будто перекатиполе. Однако, резюмировал Ромка, не является ли сама наша мысль таким перекатиполем, растением-номадом – оторвавшимся от корней и вовлёкшимся в танец означающих вокруг дыры означаемого? Не лучший ли способ отпустить свою мысль в неизведанное полевое исследование, чтобы понять, что она вовсе не своя, а всегда принадлежит определённому пространству и времени, всегда в движении собственного самоотрицания и нового принятия. И тогда не нужно бесконечно копошиться в собственной голове, а нужно учиться умению слушать другого и внимательности к самым на первый взгляд невзрачным проявлениям окружающего тебя мира. Так открывается робкая тропинка--попытка, ступая по которой, мы научаемся мыслить из перспективы другого, угнетённого малого народа или социальной группы.

Но с чего начать Ромке? Перечитать ли сформировавшие его культурный бэкграунд канонические тексты русской классики из постколониальной, а там, глядишь, и деколониальной оптики? Или стоит сосредоточиться на деимпериализации собственных оснований, оставив деколонизацию тем культурам и литературам, что находились и всё ещё находятся в сфере российского влияния? Ведь тем самым я бы мог отскрести первоисточники от всех позднейших идеологических напластований и оживить их эмансипаторный потенциал, рассуждал Ромка. Хотя, если культура – это кладбище «великих» мёртвых белых мужчин, то не стоит ли за воскрешением к жизни забытого сакрального текста очередное вырывание полуразложившегося трупа какого-нибудь Островского? И что тогда с ним делать? Перечитать его «Грозу» по совету прогрессивного литературоведа Михаила Павловца из оптики выявления в ней абьюзивных отношений, буллинга, объективации женщины и материнской гиперопеки по отношению к сыну--инфантилу? Тоже небесполезное занятие, в то время как российская власть навязчиво ратует за возвращение патриархата и традиционных семейных ценностей. Однако как избежать в пылу праведной постколониальной ревизии моральной однобокости и обобщений, свойственных всем слишком горячим ангажированным дискурсам? Да и разве можно судить историю из дня сегодняшнего на современном языке? Не будет ли это вульгарным анахронизмом? Взять, к примеру, неистового критика Виссариона Белинского. Будучи приверженцем довольно либеральных для своего времени политических взглядов, Белинский в национальном вопросе воспринимается из дня сегодняшнего не иначе как махровый имперец. С гордостью заявляя о себе и своём круге: «мы москали» – Белинский отказывал украинскому и другим языкам Российской империи в самостоятельности. Например так:

«Теперь уже нет малороссийского языка, а есть областное малороссийское наречие, как есть белорусское, сибирское и другие подобные им областные наречия».

Или так:

«Жалко видеть, когда и маленькое дарование попусту тратит свои силы, пиша по-малороссийски – для малороссийских крестьян».

Объясняются ли резкие выпады Белинского против украинства тем, что оно ему, по мнению Михаила Грушевского, казалось антипрогрессивным течением и разновидностью реакционной официальной народности? Но ведь в 1840-е годы уже заявило о себе Кирилло-Мефодиевское братство, ставшее отправной точкой прогрессивного радикального украинского движения. Ромка всё более склонялся к мнению, что двойственный – «универсально-имперский» и «партикулярно-национальный» статус русского языка в Российской империи был «слепым пятном» для Белинского и даже для либеральной интеллигенции того времени, не видевшей (не желавшей видеть?) связи между угнетением по языку и национальным освобождением.

В 1863 году в разгар Польского восстания российская власть во избежание роста «сепаратистских замыслов» издаёт Валуевский (по имени министра внутренних дел П. А. Валуева) циркуляр, в 1876 году ужесточая его Эмским указом. Эти законы запрещали печатание на «малорусском наречии» религиозной и учебной литературы, обучение в школе, документооборот и чтение проповедей, ограничивая сферу действия української мови изящной словесностью и сельским бытом. Также запрещались переводы с европейских языков и украиноязычные театральные представления, ставшие к тому времени политическими демонстрациями украинофильства. Как писал историк и автор «Украинского вопроса в Российской империи» Алексей Миллер, главной целью этих циркуляров и указов

«…было блокировать усилия, направленные на эмансипацию украинского языка и распространение грамотности на украинском среди крестьян».

Российская власть, рассматривая украинский язык как наречие русского, в определённой степени допускала его художественно-этнографическое бытование. Но в то же время образование и наука, идеологическое и религиозное окормление, высокая культура и публичная политика должны были быть лингвистически однородны. По сути, любой украинский селянин для перехода в класс интеллигенции и государственных служащих, занятий науками и искусством должен был освоить русский язык. Он, конечно, мог продолжать «балакати» на мове у себя дома с близкими и с такими же селянами (шляхта с прислугой), но для более «высоких» целей использовать не иначе как язык метрополии. Таким образом, империя, напуганная и наученная опытом польских восстаний, проводила в отношении «Малороссии» политику «естественной» и ненасильственнной русификации. Логика имперских бюрократов была в том, чтобы одновременно деполонизировать Украину и постепенно ассимилировать и растворить «малоросское племя» в «великоросском».

Итак, Ромка окончательно утвердился в своей идее ревизии русской классики: мёртвые писатели имели весьма пёстрые родословные и происхождение, но все они писали по-русски, а значит, они были русскими классиками, и баста? Для ответа на этот вопрос сначала нужно отделить пост- и деколониальный дискурс от примордиальной традиции, природное от искусственного, этническое от национального. Вот, к примеру, Пушкин. Хоть он и потомок «арапа Петра Великого» – эфиопа знатного рода Абрама Ганнибала, но при всём при этом «солнце русской поэзии». Или вот Фёдор Достоевский. Имя, ставшее нарицательным именем загадочной русской души и её «всемирной отзывчивости». Но не польская ли это фамилия? Ну конечно, читаем: Достоевский

«походить з волинської української шляхти, деякі представники якої брали діяльно участь у повстанні Хмельницького…».

Однако этот факт не сильно удивил Ромку, так как никакой мало-мальски значимой связи между украинской родословной Достоевского и его становлением великим русским писателем Ромка обнаружить не смог. Этнография и происхождение здесь не детерминировали литературную стезю, а украинская тема не отразилась в творческом наследии. Поэтому вряд ли можно было бы сказать, что Украина в лице Достоевского потеряла будущего национального гения.

Идём дальше. Ромка начал нервно покусывать губы. Эта привычка, перенятая от мамы с детских лет, была почти преодолена Ромкой, но возвращалась всякий раз во время нервных переживаний. От Гоголя было не отвертеться. Почему Николай Гоголь (урождённый Гоголь-Яновский) предпочёл русский язык своему родному украинскому? Писатель всю жизнь черпал вдохновение в Украине и своей «малой родине» – Полтавщине. На языке антропологии это называется: привлекал полученные от информантов данные и собранные материалы полевых экспедиций к своему исследованию. Как пишет Юрий Барабаш, мы должны учитывать, что 

«будущий писатель формировался в эпоху, когда в жизни, быту, привычках, в сознании и поведении национальной шляхты природные украинские начала всё заметнее вытеснялись подколониальным “малороссийством”».

Батько Гоголя – актёр и комедиограф Василий Афанасьевич Гоголь-Яновский – ещё писал пьесы на украинском языке. Мать Леси Украинки (Леся Українка) Ольга Ко́сач (известная как писательница, переводчик, общественный деятель под псевдонимом Олена Пчiлка), переводившая на украинский «Записки сумасшедшего» и другие гоголевские вещи, считала, что Николай Васильевич выбрал русский для письма практически по умолчанию, так как литературная украинская мова в то время ещё только вырабатывала свою грамматику и находилась в подчинённом положении по отношению к русскому как языку метрополии. Балакая на «малороссийском наречии», Гоголь честолюбиво стремился выйти за его узконациональные (в то время селянско-хуторские) рамки и придать всечеловеческое (в то время означавшее имперское) звучание своему творчеству. Позже к этому идеалистическому порыву добавится трезвое понимание профессиональной литературной карьеры и складывающегося книжного рынка в благоволившем Гоголю Петербурге, где украинское землячество занимало довольно важную нишу.

Российское и западное гоголеведение включили Гоголя в канон русской классики, списав его украинскую идентичность и тему Украины на романтическую этнографию, вошедшую в моду в 1-й половине XIX века на волне романтизма и романтического национализма. В 2007 году американская славистка Эдита Бояновская (Edyta Bojanowska) производит ревизию русоцентричного взгляда на Гоголя, размещая последнего «між українським і російським націоналізмом». Гоголь у Бояновской рассмотрен в диахронии – от украинофильских «Вечеров на Хуторе близ Диканьки» до православно-имперских «Выбранных мест из переписки с друзьями», но в итоге так и не преодолевает своего «двоедушия», разрываясь между двумя культурами и национальными парадигмами, сосуществовавшими в имперской структуре. Уже во «Введении» славистка приводит две цитаты из переписки Гоголя с Александрой Осиповной Смирновой – острой на язык фрейлиной, мемуаристкой, землячкой и литературным агентом писателя. В октябре 1844 года Смирнова задаёт Гоголю прямой вопрос:

«Спуститесь в глубину души вашей и спросите, точно ли вы русский или хохлик?»

Гоголь поначалу встаёт в защитную позицию, уклончиво отвечая:

«Вы говорите: “Спуститесь в глубину души вашей и спросите, точно ли вы русский или хохлик”. Но скажите мне, разве я святой, разве я могу увидеть все свои мерзости? <…> Вы знаете, что я могу быть ближе всех других к гордости, знаете также, что проступков может быть у меня больше, чем у всех других, потому что я, как вам известно, соединил в себе две природы: хохлика и русского».

Но спустя два месяца Гоголь пишет Смирновой обстоятельный, взвешенный ответ:

«<…> сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому перед малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены богом, и, как нарочно, каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой, – явный знак, что они должны пополнить одна другую. Для этого самые истории их прошедшего быта даны им непохожие одна на другую, дабы порознь воспитались различные силы их характеров, чтобы потом, слившись воедино, составить собою нечто совершеннейшее в человечестве».

Ромка хорошо помнил заочное противостояние Николая Гоголя и Тараса Шевченко, как сказителя о былой – в случае Гоголя – и провозвестника будущей – в случае с Шевченко – Украины. Поздний Гоголь чуть ли не гипертрофированно принимает на себя имперскую субъектность, скрепляемую общей православной верой. В ответе своему земляку – исследователю славянских наречий и собирателю украинского фольклора Осипу Бодянскому (Осип Бодянський) про его отношение к Шевченко Гоголь выдаёт образцовую отповедь писателя Империи:

«Я знаю и люблю Шевченко как земляка и даровитого художника… Но его погубили наши умники, натолкнув его на произведения, чуждые истинному таланту. Они всё ещё дожёвывают европейские, давно выкинутые жваки. Русский и малоросс – это души близнецов, пополняющие одна другую, родные и одинаково сильные. <…> Нам, Осип Максимович, надо писать по-русски… надо стремиться к поддержке и упрочению одного, владычного языка для всех родных нам племён. Доминантой для русских, чехов, украинцев и сербов должна быть единая святыня – язык Пушкина, какою является Евангелие для всех христиан…».

Но даже в этой речи Гоголь не отказывается от своей «малоросской» идентичности («наши умники») и не умаляет души малоросса по сравнению с русской («это души близнецов, пополняющие одна другую, родные и одинаково сильные»).

Однако Эдита Бояновская, перепрочитывая Гоголя через постколониальную оптику, смещает акценты на «украинский вопрос» и деконструирует русоцентричный гоголевский канон. Возникает ощущение, что Гоголь и сам запутался в своей национальной самоидентификации: его проза и публицистика сохраняют эту амбивалентность на протяжении всей творческой жизни. Бояновская разворачивает путь Гоголя от писателя, принявшего на себя стереотипный образ «хитрого малоросса», до консервативного проповедника и апологета уваровской триады «православие, самодержавие, народность». Первый Гоголь надевает на себя маску «наивной тупости», задействуя эзопов язык и сказочность, смех и сатиру, дабы скрыть «подрывающие» имперский нарратив действия от царских цензоров. Второй – верноподданический Гоголь – Гоголь «Избранных мест» и 2-го тома «Мёртвых душ» – порывает с сатирой в пользу назидания и проповеди о религиозно-нравственном перерождении и национальном величии России. Но вот парадокс, «…в случае Гоголя писать несатирично о современности было равно писать мимо самого себя». Вымарывая сатиру из 1-го тома «Мёртвых душ» и заменяя критику России позитивной программой прогресса русской жизни, Гоголь терпит неудачу и перестаёт быть писателем (сжигая 2-й том «Мёртвых душ»), в конечном итоге сходя с ума и погибая.

Работа Бояновской может показаться ангажированной и анахроничной, так как в начале ХIХ века понятия национализма и национальной идентичности в их современном виде ещё не существовало. Однако такое постколониальное перепрочтение было необходимо Ромке – не для перетягивания Гоголя на сторону Украины. Это было невозможно, да и не нужно. Ведь и вопрошанием, которым Ромка задался в этой главе, было: почему писатели украинского происхождения писали по-русски? Нет, перепрочтение Гоголя из постколониальной перспективы прежде всего открывало Ромке перспективу высвобождения национального чувства от репрессивной имперской политики. Но такое высвобождение всегда несло с собой тревогу, присущую любому национализму: когда национальная эмансипация оборачивается национальным шовинизмом, а любовь к родине – ксенофобией к чужим народам и нациям? Эта амбивалентность была родовой пуповиной национализма, однако лучшие образцы мировой литературы всегда вырывались за свои национальные рамки, преодолевая их в пользу интернационального чувства общности. Но по-настоящему интернациональная литература не подавляет и вытесняет национальные особенности и различия, а переводит их в область игры воображения и символических смыслов. Перепрочтение Гоголя помогло Ромке понять, что любая национальная идентичность сконструирована по принципу фикционального нарратива, а история – чем далее в древность, тем более вымышленное повествование, скроенное по лекалам художественной литературы. Постколониальное перепрочтение Гоголя помогло Ромке обрести какие-то проясняющие инструменты, чтобы двигаться дальше. Чехов и Короленко, Зощенко и Бабель, Булгаков и Чуковский, Ахматова и Олеша – все они будто бы замерли в ожидании ромкиного перепрочтения. Или это Ромка замер, набираясь храбрости...

---

Конец ознакомительного фрагмента. Продолжение читайте по подписке.

Чтобы журнал развивался, поддерживал авторов, мы организуем подписку на будущие номера.

Все уже вышедшие номера можно скачать бесплатно — знакомьтесь с нашими авторами, вдохновляйтесь и делитесь открытиями.

Чтобы всегда иметь возможность читать классический и наиболее современный толстый литературный журнал. Чтобы всегда иметь возможность познакомиться с новинками лучших русскоязычных авторов со всего мира.

Оформить подписку