Четыре части

Комедия

Действующие лица

Сергей Сергеевич

Славик

Зинаида Михайловна

Люська

Наташка

Баба Катя

Пьеса может играться только в том виде, в каком написана. Части менять местами нельзя.

Часть первая

БАБА КАТЯ. Когда я была маленькой, я писалась. Сильно писалась. С матраца лилось на пол, а на полу у нас лежал ковёр. Не ковёр, а половик. Получается, с матраца текло на половик, а с половика иногда капало к соседям. Полы такие были, как сито, перекрытия деревянные. Через бетон, наверное, не протекло бы. А тут – кап-кап, и потолок с жёлтым пятном. И с запахом. Но так было не всегда, конечно. Это в особых случаях. Когда во мне слишком много жидкости скапливалось. Обычно же всё в матраце и оставалось. В комнате поэтому сильный запах стоял. Мы в коммуналке жили. Не в Москве. Такой у нас огромный двухэтажный барак был. Мы на втором и жили. Мамка всё на первый поменяться хотела. А соседи – ни в какую, пусть сикает, говорят. А папка им орёт: хера себе – «сикает», она ссыт, как стадо коров, я, говорит, задыхаюсь с этой зассыхой. Матери он тоже орал: ты, ежели ей щель не заткнёшь, уйду к свиньям собачим! Он вообще--то добрый был, просто запах ему не нравился и сырость не переносил. А я ж ещё не понимала, совсем несмышлёной была, мне, может, и года не было. Мамка накрутит мне пелёнок, газетами меня обложит, тряпок всяких вокруг набросает, так и спасались. Потом соседи – не те, что под нами, а другие, которые сбоку, к ним тоже иногда проходило, – так они для меня корыто принесли. Не железное, конечно, в железное мамка бы меня не положила, деревянное принесли, оно у них со старых времён сохранилось. С корытом стало легче. Соседям. Меньше к ним стало поступать. Всё в корыте да на полу задерживалось. Мамка, понятно, всё убирала, только не всегда успевала. Папка придёт с работы и давай орать. А что мамка может сделать? Она уже и так и эдак, и подложит, и подтянет, и накрутит, и навертит. А оно ж льётся. Природа, ничего не поделаешь. Пробку же туда не воткнёшь. Когда мне исполнилось три, папка нас бросил. Это я уже хорошо помню. Подошёл он ко мне на прощанье, погладил по голове и сказал: не ссы, Катя. И больше я его никогда не видела. Мамка тогда меня здорово невзлюбила. Она ж молодая была, а тут муж бросил. Из-за меня. И перед соседями совестно. И стыдно как-то. Люди ведь как думали? От хорошей бабы мужик не уйдёт. И ни за что их в этом разубедить нельзя. Это теперь все шастают без разбора, не то что соседям, самим ни за что не разобраться – где ты и с кем, – а тогда времена строгие были. Вот невзлюбила меня мамка и говорит через неделю--другую: я, Катька, решила, что твою мерзкую киздёнку нитками зашью. А я не понимаю, что она шить хочет, я ж маленькая. Смотрю, берет мамка нитки, иголку и ко мне направляется. Раздевайся, говорит, да ноги раздвигай. Тут я всё разом и поняла. Как заору. Мамка, кричу, не тронь киздёнку! Я не буду ссаться! А она не слышит, у неё в мозгах помутнение, зашью, орёт. Я так напугалась, что со страху-то и обсикалась. Стою, а с меня льётся, как с водопада, хлещет, будто трубу прорвало, и никак оно остановиться не может. На крик соседи сбежались. Смотрят, дело совсем плохо, но милицию вызывать не стали, сжалились надо мной, не то меня бы в детдом направили. Отобрали у мамки иголки с нитками и всякие опасные предметы, а меня во двор отвели, чтоб я на дворе опорожнилась. А мне уж и не надо, всё кончилось. На другой день те дальние соседи привели бабку--знахарку из соседней деревни. Ты, говорят, Катюха, не бойся, бабушка починит твою прореху. И что вы думаете? Заговорила её знахарка. Больше я в своей кровати никогда не сикалась. Потом-то уже... когда в другие попадала, нет-нет да и прорвёт меня... да... в том знахаркиной вины нет, она своё дело сделала, в той кровати я не проронила ни капли... а что потом было, то было потом. Как мамка тогда обрадовалась!.. к папке побежала. Но папка к нам не вернулся, у него уже другая жена появилась. Мужчины без баб никак не могут. Если не отшельник, конечно. К чему это я всё рассказала? Не помню. Ничего не помню. Да и не знаю толком, со мной ли это всё было. Может, привиделось. Такая путаница в голове... (Берёт спицы, начинает вязать.)

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Да...

БАБА КАТЯ. Да, милая...

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. А как вас зовут?

БАБА КАТЯ. Всю жизнь Катей звали.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Баба Катя?

БАБА КАТЯ. Ну да.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Трудная у вас жизнь была.

БАБА КАТЯ. Что и говорить, времена были не из лёгких.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Мне мама тоже всяких историй про то время рассказывала... да я их все забыла. Помню только, что несладко ей жилось. Не то что нам.

БАБА КАТЯ. А где твоя мама?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Пропала. Без вести пропала.

БАБА КАТЯ. В войну?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Нет, она не воевала, после войны родилась. Меня родила и через несколько лет пропала.

БАБА КАТЯ. Такое часто бывает.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Но я её помню, хорошо помню.

БАБА КАТЯ. Ну, правильно, она же твоя мать.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Я даже помню цвет её глаз. Они у неё были цвета морской волны. Очень красивые глаза.

БАБА КАТЯ. А волосы?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Волосы – не помню. Думаю, она была шатенка. Нет, скорее всего, у неё были русые волосы, да, наверняка так и было. Русые волосы, глаза цвета морской волны... Очень красивая она была. Мне было пять лет, когда она пропала. Или даже четыре, я этого не помню. Но это ведь и не так важно, правда? Наверное, поэтому я попала в садик. На пятидневку. Ну конечно, поэтому. Кто-то меня отводил в понедельник в садик, а в субботу забирал. С понедельника до субботы я оставалась  в садике, тогда так было. Суббота была рабочим днём. Получается, что это не пятидневка, а шестидневка.

БАБА КАТЯ. При Сталине?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Нет, что вы, Сталина уже не было.

БАБА КАТЯ. При Хрущёве, значит.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Нет, Хрущёва я тоже не помню. Думаю, при Брежневе это было.

БАБА КАТЯ. Ну, может быть.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Хотя кто их знает, за ними не успеть.

БАБА КАТЯ. Куда?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Никуда.

БАБА КАТЯ. Не знаю, что ты говоришь.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Я свою маму вспоминаю. И себя тоже. Не когда-нибудь, а именно в то время, когда мама была рядом. Мама, так мне тебя не хватает.

БАБА КАТЯ. А как её звали, маму твою?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Не помню. Не помню. Не помню!..

БАБА КАТЯ. Тише, тише, не волнуйся.

Появляется Сергей Сергеевич.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Такое возможно.

БАБА КАТЯ. Вы кто?

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Сергей Сергеевич. Я просто мимо проходил, услышал. Я что сказать хотел? Отца забыть невозможно. Мать – пожалуйста, а отца – извините. Мы же русские люди. Ну? Не ясно? У нас отчества. Понимаете – отчества. Как вас по батюшке?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Вы так неожиданно появились... Я как-то даже... растерялась, что ли...

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Загляните в паспорт. Загляните, там написано. Посмотрите.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Я не ношу с собой паспорт. И мне отец не так важен. Важен, конечно, но не так, как мама. Потому что его я совсем не помню, ни капельки, а маму помню. Глаза... волосы... И как она со мной была... и как мы вместе... и как я у неё... а она у меня... А как зовут, не помню. Вы мне не верите?

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Я так сказать не могу. Я вас совсем не знаю. Но с отцом, мне кажется, вы ошибаетесь. Ведь для чего отчество? Вы понимаете, для чего отчество? Чтобы не забыть. А если всё-таки забыл, в паспорт заглянул и сразу вспомнил.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Вы мне верите?

БАБА КАТЯ. Я всем верю.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Я про маму спрашиваю. Верите, что я её помню?

БАБА КАТЯ. И тебе верю, и ему.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. А почему мне не верить?

БАБА КАТЯ. Людям, которые появляются внезапно, как из-под земли, я им особенно доверяю. Потому что их появление предначертано и ниспослано.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Правда?

БАБА КАТЯ. Я такими вещами не шучу.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Предначертано и ниспослано?

БАБА КАТЯ. Вот именно.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Вы мне не верите!..

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ (Бабе Кате). Интересно вы рассуждаете.

БАБА КАТЯ. Я много в жизни повидала, поэтому так и говорю.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Видно, что вы мудрый человек.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Почему, почему вы мне не верите?! У мамы были глаза цвета морской волны и русые волосы! Она отводила меня на пяти... шестидневку и целыми днями плакала. Плакала, что меня нет рядом с ней. А я лежала в своей маленькой кроватке в детском саду и плакала о маме. И двадцать раз на дню спрашивала у воспитательниц: «Где моя мама? Где моя мама, где моя мама?» А они на меня злобно смотрели и заставляли есть невкусные макароны, жёсткие недоваренные макароны. «Ешь, девочка, ешь!» Они даже не знали, как меня зовут, поэтому всё время говорили мне: «девочка!» Не могли запомнить моё имя, хотя мама всегда им говорила: «Будьте внимательны к моей Зинуле, моя Зинуля вас очень любит, как себя вела моя Зинуля?» Но воспитательницы говорили: «девочка!» Они всех называли «девочка» или «мальчик». «Сиди тихо, девочка! Помолчи, мальчик!» Девочка, мальчик, девочка, мальчик! И улыбались, всегда улыбались. Так они нас не любили. Всех до единого. Мама об этом догадывалась, она чувствовала, что они не способны любить, не могут быть внимательными, добрыми. И все пять... шесть дней я плакала. Плакала и звала свою маму. А они, воспитательницы, мне улыбались. Такие у них были улыбки... До сих пор мне снятся. «Ешь, девочка, ешь!» Я давилась этими ужасными макаронами, меня от них тошнило!.. «Ешь, девочка!» И так почти целую неделю. Шесть дней подряд. Но я не думала о них, я их не замечала, в моей голове была только мама. Я быстрее моих сверстников научилась считать. Осталось пять дней, четыре, три, два!.. Завтра я увижу маму! И в часах разбиралась. Завтра в три часа дня. В субботу я вставала раньше всех. Когда все ещё спали, я уже сидела на краю кровати и мысленно заставляла стрелки часов на стене вертеться быстрее. А они, как назло, замедляли свой ход. Так мне казалось. Осталось восемь часов, семь часов пятьдесят девять минут, пятьдесят восемь, пятьдесят семь!.. Потом воспитательницы начинали будить детей, видели, что я сижу, злились на меня. «Опять она сидит! Посмотри – эта уже встала! Чёрт бы её драл!» Я была самой последней, к кому они подходили и помогали одеться. Хотя назвать это помощью было нельзя. Резкие движения, раздражение во всём, следы их когтей на моей коже. А я этого не замечала, мне было не больно, потому что я думала о другом. «Умывайся! Зубы чисть! Иди завтракай, чудовище!» Потом они ставили передо мной стакан молока с пенкой, зная, что только от вида этой гадкой плёнки меня выворачивает наизнанку, вставали надо мной и ждали, когда я выпью эту гадость. «Пей, пей, пей!» Плевать мне на вас, ясно! Плевать, плевать, потому что сегодня суббота! И скоро, очень скоро придёт моя мама и заберёт меня отсюда, мы поедем домой, а вы, злые тётки, останетесь здесь! И будете изводить друг друга, заставляя поедать пенки! Я была уверена, что они живут в детском саду вечно, что это им наказание за злобу. «Пей молоко, пей!» Я подносила стакан ко рту, и меня начинало тошнить. «Тебя вся группа ждёт! Двадцать шесть человек ждут одну бестолковую девочку! Пей!» – «Не буду!» – решительно сказала я и отодвинула стакан. «Двадцать шесть человек подождут, пока эта девочка выпьет своё молоко, двадцать шесть человек не будут играть, пока эта девочка не выпьет своё молоко, двадцать шесть человек будут наказаны из-за одной гадкой девочки!» Дети мне сочувствовали, я это видела по их лицам, никто не любил этих злобных баб. Три воспитательницы с раскрасневшимися лицами стояли надо мной, придвигая ко мне ненавистный стакан. Тогда я опустила руку в стакан, схватила пенку – отчего мне чуть не стало плохо – и бросила её на стол. Пока тётки приходили в себя от такой наглости, я выпила полстакана молока и встала из-за стола. «Я буду говорить с твоей матерью, мерзкая девчонка! Тебе здесь не свинарник, вытри со стола!» Вся группа шла играть, а я была наказана. Я должна была сидеть вдали от всех на своей кровати. Воспитательницы ждали, когда я у них буду просить прощения. Я не просила. Я ждала свою маму! Сейчас она придёт, сейчас!.. Она всегда приходила, обнимала меня, целовала... А в тот день пришла моя тётя... нет, бабушка, пришла бабушка и сказала: «Твоя мама пропала без вести!»

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Так и сказала?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. И всё кончилось.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Странное заявление. А повестку она показала?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Какую повестку?

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Когда люди пропадали без вести, присылали повестки.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Нет, не показала.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Значит, есть надежда.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. На что?

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Просто есть, и всё. Вам сколько лет?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Странный вопрос.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. На вид – сорок, не больше.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Угу.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. А мне сорок восемь, сорок девятый пошёл.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. И что?

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Много. Через год будет пятьдесят, а это уже очень много. После пятидесяти начинается старость.

БАБА КАТЯ. Кто сказал?

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Нет, это я про мужчин. У женщин всё по-другому.

БАБА КАТЯ. Мне, когда шестьдесят исполнилось, тоже так говорили. А я сказала – вот вам, подождёте!

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Правильно.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. А кому сказали?

БАБА КАТЯ. Всем. Мне теперь семьдесят два, и никто больше ко мне с этой ерундой не подходит.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Я же говорю – у женщин всё по-другому.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. А что вы вяжете?

БАБА КАТЯ. Да кто его знает, что получится, то и вяжу.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. На носки похоже.

БАБА КАТЯ. Значит, будут носки.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Мне всегда хотелось научиться вязать. Однажды я попробовала. Терпения не хватило.

БАБА КАТЯ. Нервы успокаивает.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Моя бабушка тоже так говорила. Только меня всё равно это страшно нервировало.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Слушайте... как, вы говорили, мама вас называла?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Зинуля. А вас?

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Сергей Сергеевич.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Мама так называла?

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Не мама, конечно. Слушайте... Зоя...

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Зинуля...

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Да. Вот эта ваша история... вы в каком саду были?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. В детском.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Нет, я серьёзно.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Откуда мне знать? Я же маленькая была. Мне кажется, где-то на Таганке, потому что мы тогда там жили...

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Уверены?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Нет.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Дело в том, что я тоже в таком саду был... Понимаете?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. И что?

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Мы могли быть в одном и том же.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. На Таганке?

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Нет, я жил в другом районе, в Тимирязевском.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Это очень далеко.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Мой садик был где-то на Садовом, я точно помню. Потому что мать где-то там работала, ей было удобно, чтоб по дороге. Мы ведь с вами примерно одного возраста, да?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Нет.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Да, я понимаю. Мне сорок восемь. А вам? Нет, ну по-честному, по-настоящему? Выглядите вы всё равно очень хорошо, больше сорока ни за что не дать. Пожалуй, даже и того меньше. Я прав?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Да, мне все говорят, что я молодо выгляжу.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Значит, с возрастом – точно?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Что – точно?

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Сорок восемь.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Да что вы ко мне пристали?

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Потому что... Я вам уже сказал, что был в таком же садике – в шестидневке. Ну вот... И там у меня была... не знаю, как объяснить... У вас был мальчик?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Какой ещё мальчик?

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Хоть какой, неважно.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. В саду? Не понимаю, что вы от меня хотите?

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Ну, я про любовь, что ли...

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Про любовь?

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Ну... да.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. С мальчиком?

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. У вас была девочка?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. У меня никого не было!

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Я понимаю, это такое воспоминание... вам неловко. Но это ничего. Правда! Совсем ничего. Вы мне поверьте, я от чистого сердца.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Отстаньте.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Этим мальчиком был я.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. О, господи! Не было у меня никакого мальчика!

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Ну, хорошо, да, не было, я понимаю... А у меня была девочка. Хотя, конечно, лучше сказать, что у девочки был я, это точнее. Потому что... Ну, вот совсем не помню, как её звали. Такое впечатление, как вас – Зоей. Наши кроватки стояли рядом...

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Ну, всё понятно.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Что?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Всё, что вы сейчас будете рассказывать.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Значит, всё-таки это были вы?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Ничего это не значит.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Раз вы знаете.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Не знаю и знать не хочу.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Ни в какие игры она со мной не играла. Я вообще-то очень стеснительным был. Даже мамы своей стеснялся. Правда. Помню, она меня в ванной купала, а я ужасно её стеснялся. Потому что голым был. Мне лет пять было. В пять лет стеснялся собственной матери. Интересно, почему я стеснялся? Получается, я что-то про себя узнал, ну, не про себя, а про... или ещё что. Иначе зачем стесняться? Вот что я вспомнил! Глупости! Глупости! Вам знакомо это слово? Наши воспиталки называли это глупостями. Не «писькой», не «там» или «то», а «глупости». Во множественном числе. «Не трогай свои глупости!» «Надень трусы, все глупости видны!» «Ты что, попасть не можешь? Держи свои глупости крепче!» Скорее всего, потому и стесняться стал. Эти тётки закомплексовали меня. Я ещё долго неправильно воспринимал слово «глупости». Чуть ли не до третьего класса реагировал невпопад. «Не говори глупости!» Что-что? Помню, в первом классе своего приятеля спросил: «Ты знаешь, что означает слово ”глупости“?» Ну и объяснил ему, а он не поверил. «Глупый ты, – говорит, – и говоришь глупости». Как же её звали, как её звали? Надо же, совсем не помню. Жалко, что забыл. Мне кажется, её звали как вас. У нас в садике мальчики играли с мальчиками, а девочки с девочками. Не потому что такое правило было, само как-то получалось. Я это очень хорошо помню. А она всё время на меня смотрела. Не подходила никогда. Посмотрит и сразу отвернётся. Я думал, она со мной играть хочет. Может, она и хотела, не знаю. А кроватки наши рядом стояли. Совсем впритык. И вот лежим мы как-то... Я всё-таки расскажу, мы ведь уже взрослые люди, даже пожилые... я по крайней мере... Лежим мы, значит, воспитательниц нет, видимо, они на кухне ужинали. Дети спят. А я уснуть не могу. Или не хочу просто. И вдруг я чувствую, под моим одеялом движение какое-то. Она справа от меня лежала. Так она, а так я. Я, понятное дело, сразу понял, в чём дело, но вида не подаю. Интересно, думаю, чем всё закончится. Долго думать не пришлось, потому что рука её туда полезла. К глупостям. Ну и давай там копошить да шубуршить. И потянет, и помнёт. Разок даже больно сделала. Представляете, столько лет прошло, а до сих пор помню. Я даже пискнул. Но она сразу поняла, больше больно не делала. Вы, конечно, мне не поверите, но я чистую правду говорю. Клянусь. А мне ведь тоже было интересно её глупости потрогать, вот моя правая рука и отправилась под одеяло этой девочки. Лежим и очень подробно осматриваем наши глупости. Руками изучаем. Она – левой, я – правой. Да... Я что спросить-то хотел? Вас как зовут?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Не ваше дело.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Я просто интересуюсь.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Понятно.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Нет, вы не подумайте...

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. И не собираюсь.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Вы, наверное, решили, что я рассказывал, чтобы как-то намекнуть или ещё зачем-то... Уверяю вас, ничего такого не было. Я просто подумал, что если бы вы были той самой девочкой...

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Отстаньте от меня.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Мне было бы приятно.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Вы какой-то тупой.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Просто приятно и всё.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Не была я в вашем саду, не была! Разве не ясно?! Идиот какой-то! Вы больной, совсем больной человек! Какая гадость! Меня от вашего рассказа чуть не вырвало!

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Извините, пожалуйста.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Буквально – так тошнило!..

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Я понимаю.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Ну и молчите!

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Молчу. Я читать буду. Дать вам книгу?

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Нет.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. У меня ещё газета есть... Я газету хотел почитать, а вам – книгу. Возьмите, прошу вас, это ж просто так. Почитаете, потом отдадите. Возьмите... (Протягивает Зинаиде Михайловне книгу.)

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Я только взгляну, что вы читаете, и сразу отдам.

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ. Это хорошая книга.

ЗИНАИДА МИХАЙЛОВНА. Я себе представляю.

Зинаида Михайловна берёт книгу, начинает читать. Сергей Сергеевич читает газету.

Неизвестно откуда, возможно, они здесь сидели, но оставались незамеченными, появляются Наташка и Люська.

ЛЮСЬКА. Ты слышала?

НАТАШКА. Ещё бы, он так орал. Тётка права, он идиот.

ЛЮСЬКА. И зря её не стошнило.

НАТАШКА. Ага, блеванула бы ему в рожу, сразу бы заткнулся. Хрен озабоченный.

ЛЮСЬКА. Надо ж такое нести.

НАТАШКА. Она тоже дура.

ЛЮСЬКА. Похоже.

НАТАШКА. Точно, как моя мать. Я её как послушаю, дурею. Любитель понóсить.

ЛЮСЬКА. Моя тоже больная.

НАТАШКА. Да, они все стукнутые. У тебя мать старая?

ЛЮСЬКА. Так, не очень.

НАТАШКА. Моя – вроде той тётки.

ЛЮСЬКА. Нет, моя моложе.

НАТАШКА. Моложе, старше – это на них не влияет. Как послушаешь, от чего их прёт, что в башках у них, хреново становится. Моя такую хрень несёт...

ЛЮСЬКА. Я тоже не могу свою слушать. Какая-то она тупая и соображает плохо. С одного раза вообще никогда не понимает. А считает себя чуть ли не профессором.

НАТАШКА. Моя в ПТУ училась, тоже профессорша.

ЛЮСЬКА. Моя – в институте.

НАТАШКА. И что?

ЛЮСЬКА. Ничего.

НАТАШКА. А ты в детский сад ходила?

ЛЮСЬКА. Нет.

НАТАШКА. Врёшь.

ЛЮСЬКА. Со мной бабка сидела.

НАТАШКА. Правда?

ЛЮСЬКА. И мать тоже.

НАТАШКА. А кто ж работал?

ЛЮСЬКА. Отец. Он тогда с нами жил. Потом ушёл к другой. Я сначала так злилась, а потом присмотрелась к матери, подумала – может, он прав.

НАТАШКА. Он у тебя богатый, что ли?

ЛЮСЬКА. Он там какой-то... сама не знаю...

НАТАШКА. Олигарх?

ЛЮСЬКА. Не знаю, но денег много, потому что мать ни в чём себе не отказывала. Тряпки всякие, обувь, косметика...

НАТАШКА. Хорошо тебе...

ЛЮСЬКА. Мне мало перепадало.

НАТАШКА. Алименты не платил, что ли?

ЛЮСЬКА. Платил, но мать уже привыкла не работать, а отказывать себе ни в чём не могла.

НАТАШКА. Вот гадина.

ЛЮСЬКА. Втянулась.

НАТАШКА. Кормила хоть?

ЛЮСЬКА. Бабушка за мной смотрела.

НАТАШКА. Ясное дело, бабка смотрела, а эта гуляла.

ЛЮСЬКА. Я, пока маленькая была, знаешь, чего боялась?

НАТАШКА. Темноты?

ЛЮСЬКА. В доме напротив жила одна девочка, больная, с головой у неё не всё в порядке было, с приветом, в общем. Но с первого раза никогда про неё такое не скажешь – не увидишь, что смотрит она странно, рассеянно немного, голову держит как-то набок, бегает криво, про разговор вообще молчу. Хотя я не помню, чтобы она говорила. Короче, больная, но безобидная, не опасная. У них во дворе была песочница и качели. Меня бабушка туда водила, потому что любила я в песке ковыряться. И девочка эта тоже больше всего песок любила. Она там всегда одна сидела. Часа два посидит, потом из окна ей тётка какая-то орёт: «Эй, эй, иди домой!» Девочка поднимала голову и начинала крутить головой – не пойду. «Обедать не хочешь?» Она опять крутила головой – не хочу. Я с ней играла. Сидели в песочнице, куличи лепили. У меня формочки всякие были, красивые очень. И лейка с водой была. Девочка моими формочками пользовалась. Возьмёт, положит туда песок и сразу вываливает. Ничего у неё не получается, весь песок рассыпается. Я ей показываю, что сначала надо песок намочить, потом лопаткой постучать, утрамбовать. Она мне кивает, а сама кладёт песок в формочку и сразу вываливает. Я снова объясняю – постучи, мол. Она опять кивает, и опять ничего у неё не получается. Я ей говорю: смотри, как я буду делать. И вываливаю из формочек один за другим куличики. Попробуй ты, говорю. Берёт она форму, бросает руками в неё песок и сразу переворачивает. Я хотела ей ещё раз показать, но она так на меня посмотрела... Я не могу объяснить. Вроде бы просто подняла глаза, и всё... Целую минуту на меня смотрела. Но не просто, как я на тебя, например, а как-то особенно. Понимаешь? Как будто прямо в душу заглянула. До сих пор её взгляд помню. Так мне страшно стало. И вдруг она мне говорит: «Мы с тобой так похожи!» Смотрит в душу и говорит, что мы похожи! А я начинаю понимать, что она права, что мы очень похожи, внешне, понимаешь? Конечно, она не была моей копией, но какие-то черты лица, правда, были похожи. И я начинаю на неё смотреть совсем по-другому. Ну, как будто она – это... А тут опять эта тётка орёт: «Эй, иди есть! Иди, мать придёт, ругаться будет!» Девочка, не отрываясь от меня, крутит головой – не хочу, не пойду. Взгляд её совсем не злой, наоборот, очень добрый, она даже еле заметно улыбается уголками губ... От этого ещё страшней. Смотрю я на неё и понимаю, что смотрю на себя, ну, что я могу стать такой, как она, сума-сшедшей. Или я уже стала. Буду ходить, говорить, всё буду делать, как она... Как я этого испугалась! Подошла бабушка, взяла меня за руку и потащила домой. Она меня тащит, а я всё назад смотрю, на девочку эту... чтобы не забыть, какой я скоро буду... Потом спросила бабушку, как она считает, не похожа та девочка на меня. Бабушка сказала – нисколько. Но я-то знаю... Больше мы никогда туда не ходили: я ни за что не хотела, говорила, не хочу больше качаться на качелях и играть в песочнице. Я тот дом всегда стороной обходила. А если случайно видела девочку на улице, убегала на другую сторону. Не знаю, что с ней теперь. Может, её в интернат для сумасшедших отдали, или она умерла... Она мне снится иногда... Я тогда целый день как не своя была...

НАТАШКА. Трусиха ты.

ЛЮСЬКА. Да, немного.

НАТАШКА. Плюнь и не думай.

ЛЮСЬКА. Не всегда получается.

НАТАШКА. А ты всё равно плюнь. Как вспомнишь про эту чуму, так и плюй. Ты в бога веришь?

ЛЮСЬКА. Я крещёная.

НАТАШКА. Ну, так крестись три раза. А уж потом плюй.

ЛЮСЬКА. Да...

НАТАШКА. Я на такую ерунду вообще внимания не обращаю, не замечаю. Ну, посмотрела на меня какая-то там, и ладно. Я сама могу так глянуть, что сдохнешь. И смотрю иногда на некоторых, чтоб им пусто было. Потому что у меня всё проще было – ни формочек, ни леечек с бабушками. Что нашла, в то и играй. Палку нашла? Отлично, она тебе и лошадь, и совок, и кукла. Кому-то цветочки, а кому-то говно. Кстати... Что вспомнила. Вообще, я терпеть не могу всякие воспоминания, смысла в них не вижу. Потеря времени и сил. Ну, вспомнила, дальше что? Сопли распустила и ходишь во всём этом, хлюпая и чмокая. Не понимаю, не люблю этого. Но тут совсем другое дело... Один раз можно, да? История – сдохнуть. (Смеётся.) Ты любила учиться? А я терпеть не могла. Меня от школы трясло. Нет, сначала, конечно, терпимо было. Месяца три-четыре, не больше. А потом... Училка у нас была такая гадина, слов нет. Строила из себя святую, а сама – пробы ставить негде. Уверена на сто процентов, что после работы вытворяла хрен знает что. Как я её не любила! Меня в детском саду мальчишка один, знаешь, чему научил? Пукать. Поняла? Ага. Причём разными способами, потому и звук разный получался. Я умела по-всякому – и громко, и тихо, и очень громко, и совсем тихо. И резко, и мягко, и нежно, и грозно. Не веришь? Я такие концерты устраивала, вся школа собиралась, могла б немалые деньги зарабатывать. Сейчас я тебе покажу. Если тебе не нужно скрываться и ты можешь открыто пердеть, то самый лучший способ вставить руку под мышку и... А ты чего подумала, по-настоящему? Нет, не бойся, руками-руками. Смотри...

Наташка вставляет кисть правой руки под мышку левой руки и начинает резкими движениями поднимать и опускать левую руку, согнутую в локте. Иногда ей удаётся издать желаемый звук...

---

Конец ознакомительного фрагмента. Продолжение читайте по подписке.

Чтобы журнал развивался, поддерживал авторов, мы организуем подписку на будущие номера.

Чтобы всегда иметь возможность читать классический и наиболее современный толстый литературный журнал.

Чтобы всегда иметь возможность познакомиться с новинками лучших русскоязычных авторов со всего мира.

Оформить подписку