Читайте главы из новой книги Михаила Короля «Полигимния в Иерусалиме» в четвёртом номере «Тайных троп» в PDF:
В 1841 году М. Ю. Лермонтов, в Палестине никогда не бывавший, в хрестоматийном стихотворении «Спор» отразил, тем не менее, общее паломническое впечатление того времени от Святой земли:
«Вот у ног Ерусалима, Богом сожжена, Безглагольна, недвижима Мёртвая страна».
Так классически и стереотипно представляется и весь итог поездки в Иерусалим Николая Васильевича Гоголя (1809–1852). Современный исследователь истории Иерусалима Саймон Себаг Монтефиоре в монографии «Иерусалим. Биография» всю историю пребывания Гоголя в нашем городе преподносит следующим образом:
«Не все русские паломники были солдатами или крестьянами, и не все они находили в Иерусалиме успокоение, которого искали. 23 февраля 1848 года в Святой город въехал русский паломник: типичный в своём религиозном рвении и совершенно уникальный в своей гениальности. Писатель Николай Гоголь, прославившийся пьесой «Ревизор» и поэмой «Мёртвые души», прибыл в Иерусалим на осле в поисках «духовного хлеба», душевного умиротворения и божественного вдохновения. Он задумывал «Мёртвые души» как трилогию, но вторая часть давалась ему с трудом. Бог явно препятствовал его литературному труду в наказание за грехи. И единственным местом, где можно было снискать искупление, он, как многие русские, считал Иерусалим. «Пока я не побываю в Иерусалиме, — писал Гоголь, — я едва ли смогу сказать кому-либо что-нибудь утешительное». Однако визит в Иерусалим обернулся катастрофой: он провёл целую ночь в молитве у Гроба Господня, однако нашёл храм грязным и вульгарным. «Прежде чем у меня появилось время собраться с мыслями, срок моей поездки вышел». Величие святых мест и унылый ландшафт окрестных холмов надломили его дух ещё больше: «Скажу вам, что ещё никогда не был я так мало доволен состоянием сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима». По возвращении Гоголь отказывался рассказывать о Иерусалиме, но подпал под влияние некоего мистически настроенного священника, который убедил писателя в ложной направленности его сочинений. Гоголь сжёг свои рукописи, а затем довёл себя голодом до смерти — или, возможно, до состояния комы: когда в ХХ веке его гроб вскрыли, тело писателя лежало лицом вниз».
Под свою версию «гоголевского восприятия» Монтефиоре подводит научное обоснование: дескать, русский писатель страдал одним из «подтипов иерусалимского синдрома» – психопатической декомпенсацией, основанной на религиозном патологическом разочаровании городом. Этой депрессией и объясняется отсутствие рассказов о путешествии в Палестину. Подтверждается сия теория и воспоминаниями сестры Гоголя, Ольги Васильевны Гоголь-Головни, писавшей в «Семейной хронике»: «Мне кажется, брат был разочарован поездкой в Иерусалим, потому что он не хотел нам рассказывать. Когда просили его рассказать, он сказал: «Можете прочесть “Путешествие в Иерусалим”». Книга, к которой Гоголь отсылает родственников, им прорекламирована ещё полтора десятилетия назад в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». В новелле «Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка». Вот текст рекламы:
«— Читали ли вы, — спросил Иван Иванович после некоторого молчания, высовывая голову из своей брички к Ивану Фёдоровичу, — книгу «Путешествие Коробейникова ко Святым Местам»? Истинное услаждение души и сердца! Теперь таких книг не печатают. Очень сожалетельно, что не посмотрел, которого году. Иван Фёдорович, – услышавши, что дело идёт о книге, прилежно начал набирать себе соусу. — Истинно удивительно, государь мой, как подумаешь, что простой мещанин прошёл все места эти. Более трёх тысяч вёрст, государь мой! Более трёх тысяч вёрст. Подлинно, его Сам Господь сподобил побывать в Палестине и Иерусалиме.— Так вы говорите, что он, — сказал Иван Фёдорович, который много наслышался о Иерусалиме ещё от своего денщика, — был и в Иерусалиме?..— О чём вы говорите, Иван Фёдорович? — произнёс с конца стола Григорий Григорьевич.— Я, то есть, имел случай заметить, что какие есть на свете далёкие страны! — сказал Иван Фёдорович, будучи сердечно доволен тем, что выговорил столь длинную и трудную фразу. — Не верьте ему, Иван Фёдорович! — сказал Григорий Григорьевич, не вслушавшись хорошенько, — всё врёт!»
Итак, «Путешествие в Иерусалим» – это несомненно «Путешествие московского купца Трифона Коробейникова с товарищами во Иерусалим, Египет и к Синайской горе в 1583 году». Почему несомненно? Практически все итинерарии называются «путешествиями», и Гоголь мог иметь в виду сочинения и Муравьева, и Теккерея, и Шатобриана, и Мишо, и Ламартина. Но Коробейников со товарищи стоит особняком, и прежде, чем приступить к доказательству того, что именно коробейниковское «Путешествие» следует признать «истинным услаждением души и сердца» Николая Васильевича, обратимся к некоторым нюансам его собственного путешествия в Иерусалим в 1848 году. Константин Михайлович Базили (1809–1884), в прошлом соученик и приятель Гоголя по гимназии в Нежине, а ныне [в 1848 году] генеральный консул Российской империи в Сирии и Палестине, – вот кто является инициатором и организатором гоголевского восхождения в Иерусалим из Бейрута. Сопровождал друзей в пути «через Сидон и древний Тир, и Акру» отставной генерал Михаил Иванович Кругов. В письме к Василию Андреевичу Жуковскому от 28 февраля 1850 года Гоголь делится впечатлениями:
«Видел я как во сне эту землю. Подымаясь с ночлега до восхожденья солнца, садились мы на мулов и лошадей в сопровожденьи и пеших и конных провожатых; гусём шёл длинный поезд через малую пустыню по мокрому берегу или дну моря, так что с одной стороны море обмывало плоскими волнами лошадиные копыта, а с другой стороны тянулись пески или беловатые плиты начинавшихся возвышений, изредка поросшие приземистым кустарником; в полдень колодец, выложенное плитами водохранилище, осенённое двумя-тремя оливами или сикоморами. Здесь привал на полчаса и снова в путь, пока не покажется на вечернем горизонте, уже не синем, но медном от заходящего солнца, пять-шесть пальм и вместе с ними прорезающийся сквозь радужную мглу городок, картинный издали и бедный вблизи, какой-нибудь Сидон или Тир. И этакий путь до самого Иерусалима».
И ещё (по записи Л. И. Арнольди):
«Природа в Палестине не похожа нисколько на всё то, что мы видели; но тем не менее поражает своим великолепием, своею шириною. А Мёртвое море – что за прелесть! Я ехал с Базили, он был моим путеводителем. Когда мы оставили море, он взял с меня слово, чтоб я не смотрел назад прежде, чем он мне не скажет. Четыре часа продолжали мы наше путешествие от самого берега, в степях, и точно шли по ровному месту, а между тем незаметно мы поднимались в гору; я уставал, сердился, но всё-таки сдержал слово и ни разу не оглянулся. Наконец Базили остановился и велел мне посмотреть на пройденное нами пространство. Я так и ахнул от удивления. На несколько десятков вёрст тянулась степь всё под гору; ни одного деревца, ни одного кустарника, всё ровная, широкая степь; у подошвы этой степи или, лучше сказать, горы, внизу, виднелось Мёртвое море, а за ним прямо, и направо, и налево, со всех сторон опять то же раздолье, опять та же гладкая степь, поднимающаяся со всех сторон в гору. Не могу описать, как хорошо было это море при захождении солнца. Вода в нём не синяя, не зелёная и не голубая, а фиолетовая. На этом далёком пространстве не было видно никаких неровностей у берегов; оно было правильно-овальное и имело совершенный вид большой чаши, наполненной какой-то фиолетовой жидкостью».
И вот 16 февраля (по старому стилю) Гоголь сообщает Жуковскому из Иерусалима:
«Прибыл я сюда благополучно, без всяких затруднений, едва приметивши, что из Европы переступил в Азию, почти без всяких лишений и даже без утомления».
И вот Гоголь в Храме Гроба Господня. Но то, что для Монтефиоре представляется катастрофой, Николай Васильевич всё же несколько по-другому воспринимает:
«Я говел и приобщался у самого гроба господня. Литургия совершалась на самом гробовом камне. Как это было поразительно! Пещерка или вертеп, в котором лежит гробовая доска, не выше человеческого роста; в неё нужно входить, нагнувшись в пояс; больше трёх поклонников в ней не может поместиться. Перед нею маленькое преддверие, кругленькая комнатка почти такой же величины с небольшим столбиком посередине, покрытым камнем (на котором сидел ангел, возвестивший о воскресении). Это преддверие на это время превратилось в алтарь. Я стоял в нём один; передо мною только священник, совершавший литургию; диакон, призывавший народ к молению, уже был позади меня, за стенами гроба; его голос уже мне слышался в отдалении. Голос же народа и хора, ему ответствовавшего, был ещё отдалённее. Соединённое пение русских поклонников, возглашавших «Господи, помилуй!» и прочие гимны церковные, едва доходили до ушей, как бы исходившие из какой-нибудь другой области. Всё это было так чудно! Я не помню, молился ли я. Мне кажется, я только радовался тому, что поместился на месте, так удобном для моления и так располагающем молиться; молиться же собственно я не успел. Так мне кажется. Литургия неслась, мне казалось, так быстро, что самые крылатые моленья не в силах бы угнаться за нею. Я не успел почти опомниться, как очутился перед чашей, вынесенной священником из вертепа, для приобщения меня, недостойного» (письмо В. А. Жуковскому от 06.04.1848, Бейрут).
То есть совершенно не обязательно представлять себе писателя в Иерусалиме подавленным, сломленным и депрессивным. Таким он будет казаться уже по возвращении в Россию, но утверждать, что поездка явилась причиной тяжёлого психического состояния, было бы неверно. Также ошибочно считать, будто Гоголь не оставил описаний Иерусалима. Да вот, пожалуйста, опять же из переписки с Жуковским:
«Как сквозь сон, видится мне самый Иерусалим с Элеонской горы, – одно место, где он кажется обширным и великолепным: поднимаясь вместе с горою, как бы на приподнятой доске, он выказывается весь, малые дома кажутся большими, небольшие выбеленные выпуклости на их плоских крышах кажутся бесчисленными куполами, которые, отделяясь резко своей белизной от необыкновенно синего неба, представляют вместе с остриями минаретов какой-то играющий вид. Помню, что на этой Элеонской горе видел я след ноги Вознесшегося, чудесно вдавленный в твёрдом камне, как бы в мягком воске, так что видна малейшая выпуклость и впадина необыкновенно правильной пяты...»
Где в Иерусалиме остановились на постой Гоголь и Базили? Есть ли какой-либо конкретный адрес? На этот вопрос, если бы наши паломники прибыли в город до 1847 года, ответить было бы сложнее… Но после того как в 1847 году в Иерусалиме была основана Русская Духовная миссия во главе с архимандритом Порфирием (Успенским), для русских пилигримов был открыт постоялый двор в Архангельском монастыре, и нет сомнения, что Гоголь провёл там несколько ночей. Монастырь Архангела Михаила (находится он на ул. св. Франциска сразу же за монастырём св. Георгия) был основан в 1303 году сербским королем Стефаном Урошем II, снискавшим себе довольно скандальную славу. В историю этот король вошёл как многожёнец, вояка и фальшивомонетчик. Считается, что это именно о нём пишет Данте в «Божественной комедии»:
«И не украсят царственного сана Норвежец, португалец или серб, Завистник веницейского чекана» (19:139).
Тем не менее, сербской церковью он канонизирован как святой… В начале XIV века мамлюки, которым необходим был свободный выход в Чёрное море, пошли на соглашение с Византией и в обмен на передвижение по Босфору вернули Константинополю возможность попечительствовать над святыми местами Иерусалима. В это же самое время король Стефан, благодаря очередной женитьбе, заключил союз с Византией и получил право на возведение сербского монастыря неподалеку от Храма Гроба Господня. Место в северной части Западного склона было выбрано неспроста: в те времена, когда эта часть города практически не была застроена, отсюда открывался панорамный вид на Храмовую гору, которая топографически находится ниже монастыря почти на 50 метров. Это обстоятельство позволило отождествить участок с тем самым местом, где Архангел Михаил остановил истребление Иерусалима, по слову Господа:
И послал Бог Ангела в Иерусалим, чтобы истреблять его. И когда он начал истреблять, увидел Господь и пожалел о сем бедствии, и сказал Ангелу-истребителю: довольно! теперь опусти руку твою. Ангел же Господень стоял тогда над гумном Орны Иевусеянина. И поднял Давид глаза свои, и увидел Ангела Господня, стоящего между землею и небом, с обнажённым в руке его мечом, простёртым на Иерусалим; и пал Давид и старейшины, покрытые вретищем, на лица свои. И сказал Давид Богу: не я ли велел исчислить народ? я согрешил, я сделал зло, а эти овцы что сделали? Господи, Боже мой! да будет рука Твоя на мне и на доме отца моего, а не на народе Твоём, чтобы погубить его. И Ангел Господень сказал Гаду, чтобы тот сказал Давиду: пусть Давид придёт и поставит жертвенник Господу на гумне Орны Иевусеянина» (1 Пар.21: 15-18).
Гумно Орны Иевусеянина – это будущая Храмовая гора. А будущий Архангельский монастырь – как раз над ней, «между небом и землей». В XVI веке местные иноки перебрались в лавру св. Саввы Освящённого, а монастырь Архангела Михаила стал выполнять функции православного городского подворья, оставаясь в сербском владении. В 1623 году патриарх Феофан выплатил долги сербов, и монастырь перешёл во владение Иерусалимской патриархии. А в 1847 г. правительство России, сформировав Русскую Духовную Миссию в Иерусалиме, осуществило раннее разработанный план, по которому Архангельский монастырь становился плацдармом для богомольцев-паломников, то есть первым в городе «русским подворьем». По сей день во внутреннем дворике можно обнаружить эпиграфы, вырезанные на камнях постояльцами. Например:
ИЗДЕСЬ НАХОДИЛСЬ ИЗ РОСИЙ ГОРОДА ВОРОНИЖА ПАЛОМНИКЪ ИВАНЪ БИРИЗОСКИЙ 1857 КУРСКОЙ СЕЛА КУДЕНИЦИНА Г. ИВАНЪ ДОРОХОВЪ 1857
Как знать, может, внимательно изучая эпиграфику на камнях Архангельского монастыря, будущий исследователь обнаружит и инскрипцию «ГОГОЛЬ 1848»…
Но вот что интересно: про этот монастырь упоминал не кто иной, как Трифон Коробейников, побывавший здесь в 1593 году. И не просто упоминал, а поведал целую мистическо-детективную историю:
«…И в том монастыре трапеза была каменная, коей верх разоривши, турки долгое время не допускали заделать оного. В лето же по Рождестве Христове 1552 посланы были в Москву два монаха — к государю царю и великому князю Иоанну Васильевичу всея России и к митрополиту Макарию, кои просили всероссийского государя, дабы он благоволил подать милостыню на сооружение трапезы; государь, пожаловав множество злата, к которому ещё несколько присовокупил и митрополит Макарий, отпустил сих двух монахов; а они, прияв с благоговением злато, оставя Москву, прибыли в Царьград, где, давши оного турецкому султану, требовали позволения, дабы он повелел заделать верх означенные трапезы. Султан, принявши от сих монахов злато, приказал им дать грамоту к Санчаку, которую взявши, прибыли они в монастырь. По сем показав Санчаку означенную грамоту и приняв от него позволение, приступили к деланию верха трапезы и собственными своими руками с превеликим трудом окончили оный. Санчак же, может быть досадуя на то, что не получил из дара царёва части злата, а для того презрев султанскую грамоту, приказал своим подчинённым вторично разломать верх трапезы, что видя иноки, и не могши сему воспротивиться, оплакивали горестное своё состояние и, с сими слезами представ пред образом Архистратига Михаила, просили сего Бесплотных Сил Начальника о прекращении Санчаковой злобы. Сей небесный воин, вняв их усердному молению, чудесным образом умертвил сего злобствующего Санчака; ибо в ту же ночь, пришед к сему начальнику, покоящемуся с своею женою, неизвестный человек, и поднявши его с ложа, сошёл с ним со двора так, что не только люди, в покоях находящиеся, но и самые стражи, у ворот стоящие, не могли видеть ни того, ни другого. Но как скоро по наступлении дня узнали, что их начальник в продолжение ночи неведомо куда сокрылся, то в ту же минуту по разным местам начали искать Санчака, коего наконец и нашли мёртвого, лежащего пред вратами монастыря Архистратига Михаила, изъязвлённого мечом. Сыскавши же и взирая на Санчака, удивлялись, каким образом возмог он, утаясь от стражи, сойти с своего двора. Наконец положили, что монахи, отмщая ему за разорение верха трапезы, его умертвили. Утвердясь в таковых мыслях, решились омыть смерть Санчакову кровью иноков тогда, ежели у них какое-либо найдено будет смертоносное орудие. Посем, вступивши в монастырь и взошед в самый храм, увидели молящихся иноков, коих обыскавши и не нашед никакого смертного орудия, вострепетали и, исполнившись превеликого страха, в ту же минуту оставили монастырь, не препятствуя уже более монахам в заделании верха трапезы, которая с того времени даже и доднесь молитвами святого Архистратига Михаила стоит в целости».
В память об этом событии была написана икона с изображением поверженного Архистратигом турецкого наместника…
Не мог пройти Николай Васильевич мимо такой истории! Вот почему вместо рассказов про своё проживание в Архангельском монастыре он предлагает читать «Хождения купца Трифона Коробейникова по святым местам Востока».
На причины нежелания Гоголя подробно расписывать свои приключения на Святой земле проливает свет и свидетельство Михаила Александровича Максимовича, ректора Киевского университета Святого Владимира, который пишет, что после его уговоров Гоголя осветить своё путешествие в Палестину, тот отвечал: «Может быть, я описал бы всё на четырёх листках, но я желал бы написать это так, чтоб читающий слышал, что я был в Палестине». Возможно, со временем и появились бы «Хождения Гоголя», но в 1852 году писателя не стало…
Но вот что удивительно: его смерть, ставшая предметом множества мистических слухов, тоже связана с Иерусалимом. Вот что сообщает известный автор исторических романов Григорий Петрович Данилевский в мемуарах «Знакомство с Гоголем»:
«Я остановился в соседнем хуторе Воронянщина вследствие соскочившей колёсной гайки, которую ямщик пошёл отыскивать. Я присел в тени, на призбе ближайшей хаты. Её хозяйка, с грудным ребёнком на руках, приветливо разговорилась со мною из сеней, где в прохладе сидели её другие дети. Зашла речь о её соседе, Гоголе-Яновском. – То не правда, что толкуют, будто он умер, – сказала она, – похоронен не он, а один убогий старец; сам он, слышно, поехал молиться за нас, в святой Иерусалим. Уехал и скоро опять вернётся сюда».
В оформлении материала использована иллюстрация Марины Белкиной.
Comentarios