Медальный зачёт

Советская повседневность в семейной хронике 70-х (Из цикла «Я – последняя буква в алфавите»)

Мой покойный отец имел нестандартную фигуру. И вёл себя нешаблонно. Из-за первой причины шинели, форменные кители и брюки ему шили в ателье «Военторга». А из-за второй он дослужился только до инженер-майора.

За 25 лет службы в Вооружённых Силах СССР его наградили 13 медалями. Как и всех небоевых офицеров – стандартным набором, состоящим из юбилейных и медалей «за выслугу лет и безупречную службу». Наградами не обошли – считали жестом чрезмерно демонстративным. Но и не баловали.

Многих медалей он недополучил. Но не из-за дискриминации по национальному признаку: они до сих пор отсутствуют в списке государственных наград. Не придумали ещё такие медали.

Ещё, кажется, у них с матерью был и внутрисемейный медальный зачёт. Каждая медаль – вершина нелепости. Даже по сегодняшним меркам. Они будто на Олимпийских играх соревновались – у одного столько-то золотых, серебряных и бронзовых, у другого – столько-то.

Медали, полагаю я, тяготеют к лаконичности. За что медаль даётся – отчётливо ясно из статута. И приказ о награждении никогда не детализировал подвига награждённого. Писали в войну: «За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество…» – и публиковали список. В послевоенное время уже давали награды «за мужество и отвагу, проявленные при исполнении воинского долга», «за отличные показатели в боевой и политической подготовке», «за отличное освоение новой сложной боевой техники», «за образцовое руководство войсками и другие выдающиеся заслуги перед Вооружёнными Силами СССР и Советским государством».

Предельно широко и неопределённо писали в приказе – в отличие от наградного листа, заполнение которого являлось обязательным перед представлением к награде. Требовалось подробное описание, без чего ходатайство о награждении удовлетворено быть не могло. Существовал специальный раздел: «Краткое, конкретное изложение личного боевого подвига или заслуг».

Весь нижеследующий текст, считайте, такое изложение и есть.

Штучные люди в эпоху массового воспроизводства советского человека чувствовали себя неуютно, жили в стрессе, приобретали травмы, слишком часто срывались. И только поэтому сейчас есть, что вспомнить и о чём поговорить.

Медаль «За освобождение пространства»

Рига – город моего прапрадеда и прапрабабки. Да и отец, москвич по рождению и минчанин по месту призыва, провёл здесь пять лет, учась в военно-инженерном училище. Есть здесь гений места.

Не так давно нашёл дом, где отец бывал часто – он дружил с молодым шахматистом Михаилом Талем. Тогда улица Горького – теперь вновь Кришьяня Валдемара, 34. Солидный буржуазный дом, в тесном эркере узкие, как бойницы, три окна, балкончики с балясинами. Магазин с рижским бальзамом на первом этаже. У цоколя – фрагмент старой булыжной мостовой, намеренно выставленный для осмотра. Мощные колонны, узкий пояс цветочного орнамента, римские мечи и шлемы, тяжёлые деревянные двери. Квартира номер 4 располагалась на третьем этаже и окнами выходила на улицу и во двор.

Главой семьи являлась мать, Ида Григорьевна. Она тщательно отбирала гостей. Период самостоятельности чемпиона не превышал пятнадцати минут. То бдила она, то будущая первая жена – зеленоглазая рыжая красавица Салли Ландау. Мой отец, как-то глядя на телеэкран, где Таль в строгом костюме вёл какую-то шахматную передачу, внезапно «раскололся»: на старый Новый год вместе с друзьями, исхитрившись выбрать момент, они выбросили в окно квартиры почти новый югославский мебельный гарнитур. «Зачем?!!» – ахнул я. «Такая традиция была. Избавляться от хлама и прошлых неприятностей. Ходить по тротуарам под окнами в те дни следовало осмотрительно», – смеялся отец.

Остальная мебель, понимаю, оказалась антикварной. В юнкерах мой отец, как выяснилось, любил пошалить. Абсолютно итальянские нравы утверждала «оттепельная» Рига.

Теперь здесь мемориальная доска, заметная издали. На фоне чёрно-белых клеток профиль восьмого чемпиона мира, будто юбилейная медаль. А неподалеку в сквере (больше известном как Верманский парк) – памятник грубоватому, изломанному, измученному своими внутренними демонами Талю, просчитавшему и проигравшему все варианты наперёд, да так и не увидевшему для себя лучших ходов, чем те, которые были уготованы.

Медаль «За военную хитрость»

В конце каждого апреля мой отец, как и все жители рабочего городка, расположенного возле крупного оборонного предприятия в небольшом городе Балашове (четвёртом по численности в области), боролся с грунтовыми водами, затоплявшими погреба. У каждой квартиры был свой сарай, а в нём – погреб, у кого глубокий – у кого так себе. От американской бомбёжки не спрячешься.

Убеждение, что завод, в цехах которого находятся межконтинентальные ракеты, – цель номер один у американцев, не мешало накапливать картошку в закромах, капусту в бочках и огурцы в банках. С августа по ноябрь интенсивно шёл процесс, называемый «зимние заготовки». В магазинах, понятно, было пусто.

Профком завода организовывал сбор средств и централизованно отправлял грузовые машины для каждого цеха. Под Пензу (километров за четыреста) ездили за картошкой-­скороспелкой и белой картошкой сорта «лорх», она в идеале лежала до нового урожая (но не у нас). За яблоками гоняли одним днём в Самойловку, сто километров в одну сторону, но оно того стоило – тамошняя антоновка была солнечно-жёлтой и невероятно ароматной; привозили и белый налив, на просвет у него видны чёрные семечки. За арбузами ездили в Камышин, в одну из двух тогдашних арбузных столиц страны (вторая – Астрахань). Уже к октябрю у нас арбузов не оставалось (поверить невозможно: мне нравилось есть арбуз с хлебом).

Для зимних заготовок приобреталось лучшее из возможного. И по самым выгодным ценам. Назначенные закупщиками и экспедиторами заводские хозяйственники отбирали сельхозпродукцию, приплачивая сторожам на бахче, бригадирам полеводческих бригад и директорам хозяйств.

Вскользь замечу, что советские практики довольно точно характеризовала система взаимоотношений советского человека и государства, выраженная в политическом анекдоте: «Государство ворует у граждан, долг каждого советского человека – вернуть своё». Столь же точно передаёт ощущение времени и другое высказывание на ту же тему, сделанное, однако, значительно позже: «Сколько ни воруй, своего не вернёшь». (За анекдоты, насколько я помню, в 70-е всё ещё сажали, «голоса» об этом рассказывали, и многие старались вести себя осмотрительно).

У отца в погребе стояли две титановые бочки для солений, сваренные на заводе из, разумеется, ворованного материала. Туда «закладывались», так говорили, огурцы и помидоры, затем устанавливался деревянный кружок-решётка, а уже сверху клали камень, он назывался «гнёт».

А соседи нас угощали мочёными яблоками и маленькими солёными арбузиками. Они в коллективных закупках не участвовали. Возили всё сами на стареньком «москвиче-407», очень похожем на такую же старенькую «Волгу» ГАЗ-21, только значительно меньше размером. Машину свою они изнутри забивали мешками, тюками и ящиками. Потом купили багажник на крышу. После чего терпеливый «москвичок» крякнул и просел. И стал ездить, как глиссер, нагло задрав нос кверху, но практически приседая на задние колёса.

Зимы были долгими и суровыми, с дикими ветрами. В конце марта (ещё не всё до­едено) начинал таять снег, и ручьи бежали до середины апреля. Шла борьба за «плавучесть» – не в отсеках подводной лодки, а в погребах.

Вечерком после смены, согнав бабулек с их насеста на лавочках у подъезда, мужички-­работяги в тёплых синих куртках-техничках (отличались от кожаных лётных) покуривали и вели неспешные разговоры. При этом ревниво следили, кто что раздобыл и тащит в дом.

Теперь уже не узнать, кто в Риге преподавал отцу тактику. Но академический белый ромб отец честно заработал. Ибо искусством военной хитрости и маскировки (сегодня бы сказали «пиаром») владел в совершенстве. Навык применял беззастенчиво.

В погребе, отсылающем к финальным трагическим кадрам затопленного берлинского метро из фильма «Освобождение», он вылавливал плавающую картошку. Отбирал самую крупную, наиболее жизнестойкую. Протирал её поштучно специальной ветошью. Выкладывал на отдельную полочку для дальнейшей просушки. Снимал с полочки отлежавшуюся – с предыдущего визита. Сухой крупной картошкой он прикрывал мелкую, полусгнившую, сморщенную, мокрую и унылую. С ведёрком неспешно двигался к подъезду.

– Слушай, Наум, а у тебя-то воды в погребе нет? – затевались соседи.

Они регулярно из рук в руки эстафетой передавали дефицитный насос «Кама» для откачки воды. Насос по причине дряхлости ремонтировался через день.

– Нет у меня воды, – беззаботно отвечал отец на голубом глазу. И нагло демонстрировал пластмассовое ведро. Заинтересованная общественность склонялась над объектом.

– Странно, и впрямь нет, – тёрли щетину лапой мужики. И размышляли: может, стоило всё-таки заштукатурить стенки погреба, прокупоросить их. Да заодно склепать короб из нержавейки для картошки, благо нержавейки на заводе – носить и не переносить.

Отец поднимался на третий этаж, открывал дверь и сразу же направлялся на кухню. Вываливал дефективную картошку на газетку под чугунный радиатор отопления. А потом победительно укладывал организм на диван. Через секунду он засыпал, немедленно начиная громко храпеть. Изредка, беря самую верхнюю ноту, он всхрапывал особенно громко, пугался, замолкал. Открыв глаза, неуверенно осматривался. Во взгляде его читалось непонимание, что он здесь вообще делает.

Люди спросонья бывают очень беспомощными.

Медаль «За взятие "жигулей"»

Отец занимался ремонтом и обслуживанием стратегических ракет. Однажды ему сказали – сверли дырку для ордена. Вместо ордена он получил премию министра обороны.

И вот как-то вечером отец достал из шкафа толстенный англо-русский словарь профессора Владимира Карловича Мюллера. И жестом фокусника к нашему немому удивлению вытащил из корешка сразу десять коричневых сотенных купюр с Лениным и с Водовзводной башней Московского Кремля. Тёмно-синий том, сдержанный шрифт, тонкая, почти папиросная бумага (гостиничные Библии печатают на такой). Господи, словарём этим я пользовался пару раз в неделю, готовя домашку! Мера безопасности была только одна: отец просил не выносить его из дома (да при всём желании его особенно далеко не унесёшь, он весил килограмма три). И кто знал?

Десятилетия спустя понял: как и тайник шпиона, заначка должна находиться на виду. Желательно, в самом общедоступном месте.

Тысячу рублей отец положил поверх сберегательной книжки. Пересчитали вдвоём с матерью купюры. Наутро он написал заявление в профком. И из кассы взаимопомощи ему выделили недостающие деньги.

Отец купил зелёную «копейку» – ВАЗ-2101 «Жигули». Первую и единственную, одну на всю его жизнь. Пришла специальная открытка, извещающая, что очередь подошла. В год на ракетную рембазу приходило всего несколько открыток с приглашением в магазин.

Отлично помню, сколько стоили те «жигули» – 4 700 рублей. Брал машину отец на каком-то складе «Военторга» под Ленинградом и гнал в Балашов своим ходом, пригласив в качестве второго водителя кого-то из знакомых (водил отец откровенно плохо). Больше всего ему понравилась комплектация и качество сборки совсем другой машины, «Лады». Сев на пассажирский диванчик сзади, он, по его ироничному рассказу, не сразу сообразил, что за проблема случилась с рулём – машина оказалась «праворукой». И вообще шла на экспорт.

Вскоре стало понятным: купленную «копейку» как-то нужно заправлять. Без бензина она не едет. Заливать в бак следовало бензин АИ-93 стоимостью 95 копеек за 10 литров. Но на бензоколонке (АЗС, заправка – так стали говорить заметно позже) бензин не продавали. В окошечко требовалось отдать талон. Талоны тогда продавались у нас в продовольственном магазине в кассах (их было две). Иногда ненадолго исчезал бензин, но чаще всего надолго исчезали талоны. Каждый водитель держал в краснокожей книжке водительского удостоверения вместе с талоном предупреждения ещё и пару талонов на бензин. «На всякий пожарный», – объяснял отец, не фиксируясь на иронии ситуации.

Медаль «За победу над воспитанием»

Отец как-то раз выступил по-особенному забавно. Полузабытые нюансы советской повседневности тут играют важную роль. Движителем выступает конфликт между наивно-простодушной верой в неизбежное коммунистическое будущее и умением использовать систему в своих интересах – чтобы она от тебя отстала. Хотя бы на время. Неизбывная компетенция реалистов.

Будучи довольно осмотрительным человеком, отец исхитрился получить последовательно три диплома вечернего университета марксизма-ленинизма (важный инструмент партийного политпросвещения). Функционировало три факультета: общий, партийно-хозяйственного актива и пропагандистский. Вот все три он и окончил. Было бы четыре – окончил бы и четыре, полагаю.

Безотказностью и покладистостью уважения у начальства не заслужил, но присмотреться к себе заставил.

Говоря откровенно, он бы и сам мог там преподавать – да кто ж позволит? Обучение его протекало как-то на удивление дистанционно, как сегодня бы сказали. А вот работы хватало, и он приходил домой уставший, раздражённый, вымотанный. Какая уж тут учёба. Вечерняя форма обучения в его случае оказалась заочной.

Лишь дважды в год (сессии) он возвращался позднее обычного, легкомысленно насвистывая что-то опереточное. Попахивало от него дорогим коньяком. Был расслаблен и умиротворён. Все предметы он сдавал за один вечер.

Однажды в вечерний университет записали мать. По разнарядке. Отказаться невозможно – она, школьный завуч, стала кандидатом в члены КПСС. Да и учиться матери всегда нравилось.

В первый же вечер, честно отсидев две лекции, вернулась уже в ночи с книжкой «Коммунистическое воспитание подрастающего поколения», купленной в киоске при Доме политпросвещения за – отлично помню! – 1 руб. 10 коп. Синяя книжулька, тонкий переплёт, подрастающее поколение с рисованным оптимизмом смотрит в светлое будущее.

Отец, выйдя из кухни, где готовил ужин, скептически осмотрел покупку. Недовольство отчётливо проступило на лице белыми пятнами. «Мила, а есть ли у тебя рубль?» – спросил он негромко, я бы даже сказал, вкрадчиво. Что уже подразумевало подвох как минимум. И ещё вот эта поза – руки, заведённые за спину. Матери следовало бы насторожиться.

Но она оставалась нечувствительна к поведенческим нюансам. Школа выработала в ней умение ледяным вакуумом заглушать истерику внутреннего голоса.

«Есть!» – покладисто откликнулась она, роясь в бежевой сумочке. Вытащила красный кошелёк. Нашла бумажку, протянула.

Быстрым, ловким, каким-то обезьяньим движением он выхватил рубль. Разорвал его в клочья. Подбросил к потолку. Кажется, даже подпрыгнул.

«Смотри, что ты сделала!!!» – истошно завопил он. Испуганное эхо заметалось по углам, несколько раз плашмя стукнулось об оконное стекло, а потом убежало и заперлось в кладовке.

Как и мать, я замер, увидев святотатство. Рубль – большие деньги, мне в день выдавалась сумма в 20 копеек.

Жест оказался предельно унизительным. Мать оторопело смотрела, как песочного цвета клочки дензнака опадали на широкие доски крашеного пола.

На плите что-то шкворчало. Отец шумно выдохнул, начал успокаиваться. Ушёл на кухню. Заширкала лопатка по дну сковородки.

Вместе за обеденный стол они сели очень нескоро.

Медаль «За победу над мышами»

Какая-то особая осень была: мыши, оголодав, подъедали всё, что находили на кухнях – капусту, кабачки, хрупали перец.

Неизвестно, существовал ли мышиный король, но войско имелось. Рабочий городок, в котором имелась всего одна улица – Титова, и всего один переулок – тоже Титова, готовился к капитуляции. Легче было уничтожить американцев, чем мышей.

На заводе умели ремонтировать ракеты. Как огромные глубоководные рыбы, они лежали на боку. В подземном цеху их чем-то фаршировали.

До бессмысленной (потому что неподготовленной: военные ширпотреб производить не умели) конверсии оставалось примерно два десятилетия. Однако ушлые работяги знали, как заработать. Военный завод неофициально производил уйму полезных в быту вещей – даже дефицитные закаточные машинки для консервирования. Через проходную вохра беспрепятственно пропускала всю продукцию умельцев.

Слесари, устав от женских визгов в квартире, наладили подпольный сбыт примитивных мышеловок по паре за трояк. Для самозащиты.

Поскольку речь о промышленном дизайне не шла, деревянную основу красили красной краской. Предполагалось, мышиная кровь потечёт рекой, как при казни гиль­отиной французской аристократии. Красное на красном не очень заметно.

Ракеты, возможно, заводу и удавались. Впрочем, повода «проверить» в то время не находилось. А вот мышеловки – точно не удавались. Или мыши где-то прошли обучение. Приманку и наживку они рассматривали как угощение. Что-то вроде сырной тарелки в ресторане. Вместо уничтожения грызунов происходило их вскармливание. Правда, не деликатесными сырами – копчёным колбасным. Других тогда у нас не было.

Один особо расторопный мелкий мышонок придумал использовать мышеловку для увеселения. Поест-поест, вывернется – и убежит. На громкий бум прибегали мы все. Он ловко установил связь одного с другим. И взялся нас тренировать. «Хлобысь!» – стучит капкан, и вот мы уже все в сборе. Капкан пуст. А он наблюдает и нас пересчитывает.

Или сядет рядом с мышеловкой под ванной – и давай облизываться и умываться. А мы смотрим. Намеренно злил.

Наглец дважды совершал неспешное дефиле через всю квартиру. Оба раза мать забиралась на стул, рискуя собственной жизнью. Она была, что называется, в теле, а стулья – старые и хлипкие.

Как-то раз отцу удалось застать мерзавца врасплох. Загнал его под массивный шкаф. Опустился рядом на четвереньки – как был в форме, зелёной попой кверху. Свернул газету в кулёк. Придерживая галстук, переломившийся пополам на зажиме, продвинул кулёк вглубь. Громко отдувался, сосредоточенно кряхтел.

Любознательный мышонок бегло ознакомился с содержанием советской прессы. Поразился и затих.

Победоносно отец вынес пленённого в «известинском» кульке на улицу – так школьники букеты носят, на вытянутой руке. Оглянулся – боялся, что застукают. И отправил его жить в пожухлую траву возле металлической лестницы с площадкой, на которую утром взбирались жители, чтобы вывалить мусор в кузов самосвала. О мусорных баках городок не ведал.

Военные становятся сентиментальными и великодушными, стоит им только наголову разбить противника. Отец к противнику умел относиться с уважением. «Ты бы ему ещё медаль вручил «За отвагу»!» – ехидно встретила отца мать, отпирая двери.

Время так быстро стирает важность былых побед.

Медаль «За выживание»

Грамотность может быть всеобщей, а карантин всеобщим – нет. Недостижим. Где-то в Европе, возможно. Или в Латинской Америке – с автоматчиками на джипах, чек-пойнтами на каждом углу. И с лёгкой бронетехникой в фавелах. С комендантским часом и пальбой. Вот там – да. Не у нас.

Когда началась эпидемия ковида, включились полузабытые советские механизмы. Их совсем не учитывают при организации нынешней самоизоляции и введения QR-кодов. Напрасно.

Люди, по которым хотя бы чуть-чуть проехался социализм, себе на уме. У них выработались личные стратегии: государство – в одну сторону, они – в другую. Не от большого ума это происходит, рефлекторно. По себе сужу.

Подход отечественных эпидемиологов «Лучше перебдеть, чем недобдеть» тоже родом оттуда. Впрочем, из организованных тотальных карантинов бегали. По легкомыслию, по производственной необходимости или из-за нежелания радикально менять личные планы. Иногда ситуации закручивались совершенно детективным образом.

У отца имелся самодельный железнодорожный ключ проводника. Важный, крайне необходимый предмет. Им можно было открывать тамбурные двери вагонов и, главное, окна. Кондиционеров не существовало, а была система вентиляции. Жуткий ужас, парилка в вагоне летом всегда. Проводника не допросишься. Ему то некогда, то не хочется. Если имеешь ключ, можно открыть любые окна. Тогда на ходу заметно свежее. Лежишь мечтательно на верхней полке, смотришь в окно, а ветер быстро перелистывает страницы книги.

Ключ проводника выглядел так: «трехгранка» на набалдашнике из какого-то ультрапрочного и лёгкого сплава, трубка, как баллонный ключ, согнута под прямым углом – так устроена ручка, а на другом конце – ключ с бородкой. Два ключа в одном, очень удобно в поездке. Мне он казался чрезвычайно важным, жезл власти над обстоятельствами.

Я очень любил ездить в поездах – в плацкарте, в общем вагоне, купейном – не важно. Днём нравилось находиться в купе, а вечером – сидеть в вагонном коридоре на откидном стульчике между окнами. Я устраивался боком и мог побыть один. Наблюдал за людьми: мужчины задумчиво курили или флиртовали со спутницами. Вечером шли в вагон-ресторан, возвращались оттуда ещё больше раскованными и оживлёнными. Огни съезжали змейками по оконному стеклу, ветер рвал занавески, коридор пус­тел, и тогда стук колёс становился громче. Можно было даже разобрать, о чём стучат колёса.

Два года подряд мы ездили в Евпаторию. Родители сдавали меня в пионерский лагерь министерства обороны «Маяк» (там и впрямь был настоящий действующий маяк), а сами жили в санатории. Я ещё не был пионером, вместо местной униформы (пилотка, белая рубашка с коротким рукавом, галстук пионерский, шорты) носил не пойми что, а на голове матерчатую кепку с пластмассовым козырьком и надписью «Тбилиси». На всех фотографиях пытался пальцами удерживать распахивающийся воротник голубой рубашки. Быть «младшеньким», салагой и «Эй, Тбилисо!» было не очень просто.

Смена в лагере тянулась долго. Мне ещё не было девяти. Можно было умереть с тоски, если бы не сторожевики, маячившие на рейде, да подводная лодка, которая несколько ночей подряд проходила вдоль берега в надводном положении. Ещё на территории пионерлагеря находили полузасыпанные блиндажи и ходы сообщения. Однажды, разравнивая их, на ящике снарядов подорвался мощный бульдозер. Мы сидели в стекляшке-столовой, запивая булочку кефиром, и вдруг бабахнуло мощно, зазвенели стекла и вообще всё посыпалось.

Ещё ходили невнятные слухи про какие-то страшные болезни. Дескать, города закрывают на карантин, все умирают в этих городах. Военные ходят с огнемётами и жгут заразные тела умерших. Чувствительные дети отлично заговаривают «страшилки», обкатывая их множество раз. Не ясно, всегда ли повторяют за взрослыми или творят, имея собственные представления о реальности. Голливудские фильмы об эпидемиях спилбергами подслушаны в пионерских лагерях.

Родители приходили ко мне почти каждый день часов в пять. Приносили фрукты. Ничего рассказывать им было нельзя. Даже про то, что в лагере вещи тырят и много дерутся – до первой крови. Мать вообще была далека от реалий.

О том, что на Чёрном море в 1970-м свирепствует холера, она не знала. Отец, вероятно, тоже. Фрукты и ягоды мыли тщательно, было видно по влажному пакету, – насколько позволяли осы, немедленно налетающие на людей, едва пакет извлекался из цветастых болоньевых хозяйственных сумок.

Вернулись домой, и отец тут же засобирался в командировку. Нужно было достать и доставить какие-то детали, без которых горел план. Отправился он, кажется, в Капустин Яр – говорили Капъяр.

Он вообще довольно часто уезжал в командировки. Случались они, как правило, в конце месяца. Завод должен был выполнять план. Конец месяца для всего социалистического производства, включая самое-самое, являлся периодом мужественной штурмовщины. Или борьбы за премии. Как посмотреть. Отец всегда был очень мотивирован.

Привозил какие-то дефицитные комплектующие, реле и радиодетали – для ракетных систем. Прямо в обычном чемодане цветом изумрудной зелени, мягкой искусственной кожи. У чемодана было предусмотрено два дополнительных ремня на языках-застёжках и замок-молния по всей длине. Надёжное изделие. Как-то отец спросил меня: «Ты когда-нибудь видел, как выглядят тиристоры?». И показал, вытащив из чемодана маленького светленького «паучка» в шляпке на трёх ножках. Я ещё не знал, что тиристоры в цветомузыке главные, и их не достать. Энтузиасты безжалостно выдёргивали их из поворотников у «камаза».

Отец ездил в форме. Его инженерные «птички» с красной звёздочкой, от которой росли пушистые крылья, заметно отличались от «пропеллеров» и узкоплечих «крылышек» авиации. Реагировали на них странно и задумчиво, пытаясь определить секретный род войск. С 1 января 1970-го радикально поменяли военную форму, мало кто успел разобраться и привыкнуть. Он этим беззастенчиво пользовался. Прокомпостировать билеты при пересадке всегда проблематично даже в воинской кассе (нет мест, и всё!). Отец любил нагнать туману, срабатывало. Записка помощника военного коменданта станции в кассы обычно решала дело.

Итак, он уехал. И вскоре пропал. Позвонить некуда, да и дома телефон отсутствовал. Мать задавала вопросы соседям-офицерам, те равнодушно пожимали плечами: командировка и командировка, мало ли причин. Вообще-то офицер в командировке – тема отдельная. Своих никто никогда не сдавал.

Наконец мы узнали новости. Отец связался с работой, доложил, что застрял на полустанке где-то между Волгоградом и Астраханью. Нам пересказали исключительно то, что полагалось знать из его сообщения: жив-здоров, когда будет – неизвестно, ждите. Находится в обсервации. Где, где? Ну, в карантине.

И тут он вдруг появляется через дня три-четыре после звонка, грязный, весёлый и злой как чёрт. Вместе с подробностями счастливого освобождения. В лицах рассказал о произошедшем.

Когда поезд встал надолго ночью, а утром никуда не поехал, решили – какая-то авария впереди. Пути ремонтируют. Ещё говорили: мост рухнул. К вечеру, когда вагон перестали открывать даже для курения, стало понятно, что заточение надолго. Появившиеся солдаты оцепления вооружены были автоматами с примкнутыми штык-ножами. Ходили вдоль состава, менялись – как положено в карауле – каждые два часа.

Еда в вагоне-ресторане стала заканчиваться к концу первых суток. Ее разносили в судках. Помыть кружку было нечем. Чистую воду привозили всё реже и реже. Заливали в титан. Обещали доставлять питание на дизеле-развозке. Жара, вонь и грязь. Дети орут, проводники появляются на полчаса и сразу свирепеют. «Холера – болезнь грязных рук», – уверял санпросвет. Если не заболел до карантина, заболеешь в карантине. Руки мыть нечем.

На вторые сутки, едва стемнело, проводница стала отпускать в степь по одному – подышать и присесть где-нибудь, не отсвечивая. Семьи и вещи оставались в заложниках.

Познакомился отец в вагоне с капитаном, военным строителем. Оказалось, тот тоже служит в Балашове, в стройбате. И живёт с семьёй в одном с нами городке – в новых панельных домах на месте старого стадиона. Удивительное совпадение.

Наутро кое-как уговорили солдатика внутренних войск (буквы ВВ на малиновом погоне) с автоматом, стоявшего у вагона, проводить к дежурному по полустанку. Оттуда с большим трудом по радиорелейке вышли на усилительные пункты и узлы связи. Пробились к оперативному дежурному по рембазе. Потом очень долго пытались выйти на коммутатор дальней связи военных строителей. Всё, как в армии – стройбат дислоцировался в десяти минутах ходьбы от рембазы, да кто ж туда пойдёт?

Дозвонились. Капитан приказал отправить к поезду его служебный «уазик». Ещё через двое суток «уазик», плутая в степи, добрался, наконец, до полустанка. Водитель с чёрными погонами объяснялся через открытое окно, его отгоняли, он знаками объяснял, где будет ждать.

При помощи отцовского ключа, дождавшись ночи, вскрыли вагонную дверь.

«Не будет же солдатик в своих стрелять?» – нерешительно спросил капитан, когда они оба изготовились. «А эти, значит, не свои?» – нервно хохотнул отец и сиганул с откидной площадки на насыпь. Принял вещи, оглянулся.

Солдат оказался шустрым и понятливым. Стоя метрах в четырёхстах от места высадки беглецов, всё просёк. Но демонстративно отвернулся и засунул руки в карманы. За спиной небрежно болтался автомат. Действительно, не стрелять же в двух офицеров в форме.

Дверь тихо прикрыли за собой, провернув ключ. Соседей-узников вагона офицеры боялись больше караульных – вагон мог разбежаться и увязаться следом. Пролезли под вагонами грузового состава, стоявшего на соседнем пути. Их не застукали.

Гнали без остановки, подменяя водителя, будто удирали от погони. Так и сбежали.

Тем временем у нас в соседнем военном городке у комендантского пруда (большой пожарный водоём, в котором ловили мелких серебристых рыбок-синьгушек, они же уклейки), выставили охрану – курсантов с карабинами. Карабины были заряжены, но стрелять полагалось в воздух, – охотно объясняли курсанты. К пруду никого не подпускали. У почтового пруда возле элеваторов наблюдалось то же самое.

По Хопру туда-сюда сновал милицейский катер с цветами милицейского «бобика» – канареечного с синим. Отчётливо читалась надпись «Милиция». На носу катера стоял ручной пулемёт. Видел лично. На корме сидел светло-русый милиционер в белой рубашке с расстёгнутым воротом и с галстуком, съехавшим набок. Фуражка у него была тоже с белым верхом, еле-еле держалась на затылке. Иногда он её придерживал рукой, чтобы не снесло ветром в воду. Мы таких фуражек раньше не видели. Милиция на транспорте, наверное.

Милиционер бубнил в громкоговоритель как заведённый, с одной и той же интонацией – по кругу, как заевшая пластинка: «Граждане, оставайтесь на берегу, купаться запрещено, отойдите от воды. Граждане, оставайтесь на берегу! Купаться запрещено!»

Собралась большая толпа, все разглядывали катер – целое событие! Люди не то чтобы боялись, но отступали от воды неохотно.

Неимоверную вонь распространяли коллективные уборные: дезинфекционные бригады засыпали округу хлоркой. От автовокзала несло метров за сто. Даже из городского парка, в котором расставлены были гипсовые олени и Ленин, тянуло не прохладой, а хлоркой.

Ходили невнятные слухи: умерло два человека. Оба заразились в Астрахани. Я ехидничал: отец, не про ваш ли состав рассказывают? Презирал я панические слухи. Напрасно.

Подрос и решил: важную функцию слухи исполняли, повышали готовность. Когда мы наслаждались морем и виноградом в Евпатории, холера прошлась по Крыму (на карантин посадили Ялту и Керчь), зацепила юг Украины (Одессу закрыли), собрала дань на Черноморском побережье Кавказа, быстро подчинила себе Астрахань, по Волге поднялась до Волгограда, Саратова, Куйбышева. Умирало примерно по десятку человек в каждом регионе.

Говорили о многих десятках тысяч человек, запертых в поездах, стоящих на запасных путях крупных железнодорожных станций. По тысяче человек удерживали и на круизных теплоходах, пришвартованных у причала, экипажам запрещалось сходить на берег. Заполнялись спортзалы школ, техникумов. Набивались под завязку пансионаты, окружённые бойцами внутренних войск, – все отдыхающие оказались «под обсервацией». Уверяли, есть приказ: стрелять на поражение. А ещё пугали, можно получить по суду исправительные работы, «химию», если попытаться сбежать.

Система была неповоротливой, нелогичной, изрядно бюрократически бестолковой, издевательской в отношении личности, обходить её было несложно, но она справлялась. И справилась.

Когда 1 сентября мы пришли в школу, наш санитар Таня Харина, избранная классом единогласно, раскидав по спине косички и выдвинув вперёд левое плечо с повязкой («красный крест» на белом фоне), чтобы её полномочия не подвергались сомнениям, встала у дверей класса. Принципиальная и несговорчивая, она проверяла чистоту рук.

Появились новенькие санпросветплакаты на стенах в коридоре, особенно много – у школьного кабинета и у раковин для мытья рук перед столовой. Теперь о холере мы знали всё.

Холерная эпопея откликнулась через пару месяцев. Как-то раз отец, что-то делая по дому, треснул молотком себе по пальцу. Рявкнул: «Холера тебя задери!». И за­смеялся. ◼