Юрий Долгорукий

1

Посредине московского пекла,

Визави Моссовета, вблизи

Ресторана «Арагви», средь пепла,

Что мои устилает стези,

Основатель Москвы громоздится

На раскормленном бронзой коне.

Юрий, князь Долгорукий, грозится

Загранице, столице, стране.

Он поставлен для устрашенья,

Основатель великой Москвы.

В наши дни для иного служенья

Он сгодился, увидите вы.

А поодаль, зá три квартала

Замок, скажем мы, лубяной.

Князь в нём правил. Его не стало

То ли осенью, то ли весной.

В совпаденье имён и власти

Этот князь лубяной видел знак,

Позволяющий в львиной пасти

Перемен сохранить   к          к

                           ула

             г                      г.

Ледяной, лубяной, холодный,

Достоевски-лажечниковский,

Замок плыл над страной голодной,

Как плывёт над шарами — кий.

Замок был во владении князя

Абсолютном. Казалось нам,

Что не мог прекословить проказе

Ни храбрец, ни мудрец, ни хам.

Но нашёлся один одержимый,

Сумасшедший еврейский пророк,

Мессианской идеей гонимый,

Сам себе назначающий срок.

Эта повесть как раз про такого.

Мы встречались с ним на Горе

По субботам. Он верил в Слово.

Я же принадлежал игре.

Как и многие, кто в Отказе

Просидели который год,

Доверял я желанной фразе,

Торопил долгожданный Исход.

Свято верил, что избавленье

От бесцельно прожитых лет –

Это сфер высочайших решенье,

А борьба с долгорукими — бред.

Но один из нас с вознесённым,

Бледным ликом, безумьем в глазах,

Бредил о Моисеем спасённых

И блуждавших в синайских песках.

Вавилонским пугал плененьем,

Разрушением Храма корил

И в беспомощном исступленье

Убеждал, призывал, говорил.

Мы привыкли, как страшные строфы,

Факты давние повторять.

Но «отказ» никому с Катастрофой

Не хотелось отождествлять.

Нам, отвыкнувшим верить в героев,

В череде кутерьмы и тюрьмы,

Он Исход обещал за Горою

И победу над «Князем тьмы».

Он, светившийся ликом бледным,

Нам казавшийся чудаком,

Разрабатывал план победный,

Что–то там затевал тайком.

На его удлинённом лике

Чёрным пламенем взор горел.

Да, таким не страшны улики —

Блики самых опасных дел.

Я сошёлся с ним покороче,

Чем другие. К его огню

Я тянулся сильнее прочих.

Впрочем, я их в том не виню.

Он увлёк меня. Я поддался.

Он спешил. Я тянулся за ним.

Мне казалось порой, что стлался

Над челом его облак-дым.

Но в пленении добровольном

Видел я интерес и смысл,

Потому что и мне довольно

Было лживости коромысл,

На которых качалась наша

Отказнической жизни бадья.

И готов был отравную чашу

(Лишь скорее б!) испить и я.

2

И в одну из суббот… (едва ли

Вы поймёте, что с ним стряслось),

Лишь мы дом лубяной миновали,

Лик его исказила злость.

Он спешил по Кузнецкому мóсту,

По Столешникову бежал.

Можно было подумать — к погосту,

Где его противник лежал.

А на Горького, где обтекает

Долгорукого рой людской,

«В этой бронзе Князь тьмы обитает, —

Зашептал мне товарищ мой. —

Но я знаю вернейший способ.

Поскорей! Я ему покажу! —

Сотрясла его смеха россыпь. —

Ты увидишь, я путь проложу

Всем, застрявшим в Отказе евреям.

Скоро, скоро погибнет князь

лубяной. Ты со мной? Скорее!»

Мы в подъезд проскользнули. Вязь

Витьеватых перил рифмовалась

С чугуном моссоветовских служб.

Да, мне трезвого разума малость

Прошептала: «Останься. Чушь!

Попадётесь! Тюрьма или ссылка —

Вот последствия этих забав».

Но куда там! Товарищ мой пылко

Вверх спешил, к перилам припав.

Между тем, конспирации ради,

Мы, отвергнув шуршащий лифт,

Миновали пролётов тетради,

Где подошв отпечатан шрифт.

И постукивая ключами,

Как зубами, мой друг-чудак

Весь в отчаянье и печали,

Затолкал меня на чердак.

Здесь–то перед оконцем грязным,

В паутинно-крысином раю

Мне открыл он свой план опасный,

Мысль губительную свою.

«Но причём тут балкон и выход

С чердака?» — я спросил. А он

Прошептал: «Ты меня за психа

Принимаешь? Я так смешон?

Вера кажется небылицей?

Мне достался пророков путь.

С чёрной силой взглядом сразиться –

Мой удел! Обо мне забудь!»

Был мой бедный приятель на свете

Из последних пророков. Взор

Пламенел его. Лик был светел.

А уста источали вздор.

3

Я ушёл с чердака. Он остался

Наблюдать. Я покинул подъезд,

Напевая любовные стансы.

Мне Лубянкой поставленный крест

На отъезд не мешал любоваться

Геометрией женских тел.

Видно, вечно мне оставаться

Менестрелем любовных тем.

День субботний (по исчисленью

Европейскому) шёл к ночи.

Я подверженный духу тленья

(Да, мне корчиться в адской печи),

Пересёк переходом Тверскую

(Или Горького, вам видней),

И забрёл в пивную-пьянскую

Утопить свою совесть в вине.

«Стыдно, братец? Налей водяру

Прямо в пиво!» — «Благодарю!

Где цыганки?» — «Поедем к “Яру”!» –

«Бредишь!» — «Скинемся по рублю!»

4.  Стансы

Дорогая, душа, догорая,

Каплет воском, будто свеча.

Я от страсти глухой умираю.

Отчего ты не горяча?

Оттого ль, что картавый мой голос

Расставанья не выпоит сушь?

Оттого ль, что курчавый мой волос

К твоим бёдрам ползёт, как плющ?

Дорогая моя, дорогая,

Я всю ночь напролёт промолчу

И курчавость свою покараю,

И картавость свою отшучу.

Но в последний, последний, последний

Пьяный, рьяный, прощальный разок,

Разреши, дорогая, в передней

Лик твой высветить, как образок.

Поцелуями лик твой измерить,

Поцелуями исходить,

И губами проверить–промерить.

Мне дожить без тебя — не дожить.

5

Я не видел его недели

Две иль три на Горе. Забыть

О пророке евреи успели,

Твёрдо помня, что есть и пить

И в Отказе необходимо,

Что житьё без посылок — швах!

Что огня не бывает без дыма,

И отъезду ближайшему — крах.

Приходили без энтузиазма,

Любопытства, скорее, из:

Посмотреть скептическим глазом

На гостей, совершавших круиз,

Интервью дать американке,

Прижимавшей к глазам платок,

Оттого что в советской механике

И в еврействе советском толк

Не найти ни ей, ни Конгрессу,

Ни сенатору — тоже здесь:

На Горе атакует прессу,

Мол, заехал куда Б-г весть,

Рисковал, посещал, встречался,

В синагоге Тору целовал…

Но сенатор в «чайке» умчался

На приём протокольный. «Провал!

Мы оставлены! Мы забыты!» —

Причитал Генетик (в былом

Конформист-карьерист именитый).

Но ему возражал Астроном:

«Вот увидите, договорятся!

Будем голодом укреплять

Волю…» — «Надо за волю драться!» —

Мой товарищ явился опять.

6

Бледный лик его, взор горящий,

Над копною волос — кипа.

За плечами старинный ящик,

Как шарманка. И черепа

Вперемешку с еврейским шрифтом,

Астролябий, чудовищ пляс,

Сфинксы, левиафаны, грифы —

Вот орнамента опояс,

Поразивший меня. Иные

Повернулись к пророку спиной,

Зная твёрдо, что жить и ныне

В безопасности — можно ценой

Избежанья скандальных знакомых.

Весь курьёз заключается в том,

Что нормальный отказник законы

Чтил, как Библии ветхий том.

Чтил и разумом почитая...

Впрочем, что мне до нормы? Куда

Мне до них! Всё равно не чета я

Этим умникам. Провода

Из шарманки торчали. Антенна?

Заземление? Я не силён

В чёрных ящиках. «Непременно

Долгорукий погибнет!» — он

Тронул клавиши. Я услышал

Шорох сумеречный и хруст.

Так танцуют на кладбищах мыши,

Так скелетно гуляет грусть.

«Это знак. Я его дождался!

Ну, прощайте! Меня зовут…»

И умчался кометой. Жался

На Горе отказной наш люд.