Вечное возвращение

– Всё показывает на неё, – говорил белобрысый, затягиваясь очередной сигаретой.

– Что именно показывает? Её вообще нашли?

– Нет, не нашли, это и показывает! Думаешь, невиновные сбегают? Тем более несовершеннолетние? Ну разве что так, по дури, а потом возвращаются, а этой уже три дня нет…

– А ещё? Как мы тогда её судить будем?

– Я не понял, мне всему тебя учить? Не иголка – найдётся по камерам. Да много всего ещё. У неё в кровати тетрадь, вроде дневника, где всё на хохлацком нашли? Нашли. Да, старое, столетней давности как минимум, переписанное от руки. Не до конца переписанное – стало быть, сама откуда-то переписывала! И всё то же самое, что сейчас, всё против России. Ну, Советов. Где это вообще видано, чтобы в XXI веке здоровые девки книги читали, тем более такое? Она явно готовилась…

– Я со всем справлюсь. Мне просто хоть какие-то доказательства нужны.

– Да поймаем её, и будут доказательства. Ты забыл, с кем работаешь? Я потомственный чекист: четвёртое поколение на страже Родины. Отец с дедом выпьют и присказку прадеда вспоминали: «признание – царица доказательств».

– Тут, понимаешь, вопрос – а если не поймаем?

– А вы что сделали, чтобы её поймать? Если её нет нигде, то куда она, по-твоему, делась? В тетрадь эту ушла?

– Да не видно её, мы всё перерыли, опросили соседей, учителей, одноклассников. Камеры все просмотрели. Ни-че-го. Можешь мне поверить?

– Не-а, Серый, не могу. Значит, плохо ищете. Дело это важное. Ты подумай. В городе, нашем городе находят убитыми мать и старшую дочь. Убиты с особой жестокостью – столько кровищи!.. А младшая дочь пропадает. 

И в её постели обнаружена украинская повстанческая литература. Украинская! повстанческая! литература! Сейчас мы должны землю рыть!

– Так мы всё и перерыли – ну нет её. Надо кого-то закрыть – давай закроем, ты только скажи. Это не вопрос. Если её не найдём, что делать? Зацепок, кроме этой чёртовой тетради, никаких.

– Я тебе вот что скажу, Серый. Я всегда считал, что если человек читает что-то не для школы, не для работы, а для себя, ещё и прячется, то это неспроста. Это ненормально в наше время. Нормальные дети другие, им это всё не сдалось. Это та самая е**чая контра. Почему я так считаю? Потому что опыт. Двадцать два года стажа. Потому что я постарше тебя и побольше понял в жизни. И если мы с тобой хотим повышения… ну понял, да?

◇ ◇ ◇

«16 апреля 1920 года.

Весна в этом году задержалась. Сегодня проснулся на рассвете оттого, что на реке начался ледоход. Промаялся час, потом начал ныть живот, я встал, поел хлеба и пошёл к реке.

Солнце пригревало по-весеннему, дул лёгкий ветерок, и на душе было тоже легко – несмотря на всё то, что выпало на нашу долю. Если батька с братом сегодня-завтра не вернутся из города, то что ж, пойду к Зализнякам, у них из мужчин остался только дед Василь, наверняка им помощь нужна, у них и буду кормиться. Нет – ещё к кому-нибудь. Может быть, так и тоже до города дойду. Кур жалко, только их не забрали и не порезали, но что делать? Всё равно их осталось всего две.

Сел на берег и смотрел на воду, на лёд. За зимой наконец пришла весна, скоро станет тепло, от земли будет подниматься пар, деревья покроются листьями, будут плодоносить. Пройдут холода. Может, и это всё тоже пройдёт, сколько можно страданий нашим сёлам? Сколько они будут ещё приходить и безнаказанно отбирать у нас всё? Неужели не встанут люди против, неужели никто не прогонит их с нашей земли?

– Юрко, ты, что ли? – слышу знакомый голос.

Оборачиваюсь – Олэнка, Ондриева жена.

(Я правильно догадалась, что это Алёнка и Андрей по-украински? С Андреем--то нет особых проблем, а вот про его жену сначала подумала, что зовут Оленькой, и только потом вспомнила русскую Алёну, Елену, которая по-украински оказывается Олэной.)

Всего года на два меня старше будет. Нравилась мне всегда, но под зиму, когда Ондрий неожиданно вернулся, они сыграли свадьбу. Так что не заполучить мне её больше.

Живот уже виден немного. Отворачиваюсь, чтобы она не видела моего смущения.

– Ты что, говорить разучился?! Или спишь?

– А чего говорить?

– Хотя бы «доброго утра» мог сказать.

– Ну, доброго тебе утра.

– И тебе.

Какое-то время сидим молча.

– Ондрий-то скоро вернётся? – спрашиваю.

– Не знаю, хоть бы к родам.

– А ты знаешь, где они? Может, и мне к ним податься?

– И знала бы – не сказала. Целее будешь».

– Митрофанова! Ты чем там занята? – окрик классухи.

Поднимаю голову – она стремительно приближается ко мне. Еле успеваю закрыть глянцевый журнал, в который вложена тетрадь, пытаюсь сунуть его в рюкзак, но она опережает меня.

– Извините, – говорю, – задумалась и отвлеклась.

– Задумалась и отвлеклась! – с чувством произносит классуха. – А если бы твой прадед вот так задумывался и отвлекался, что было бы? Мы бы войну не выиграли! Стали бы… Германией!

– Вот и хорошо! – шепчет кто-то, кажется, Матвей. Сзади смеются.

Классуха краснеет, её глаза становятся злыми. Но поделать она ничего не может. Отец Матвея – генеральный директор подрядчика, который делает ремонт в школе. Подрядчик очень выгоден директору.

Зато про меня она забывает. Я спасена. Даю себе слово читать дядькину тетрадь только дома, а ещё лучше – аккуратно переписать её. Не такая уж она и большая.

◇ ◇ ◇

Прошлым летом меня как обычно отправили к бабке в деревню, и там я впервые задумалась о том, как это – умереть, перестать быть – видеть, слышать, чувствовать. Бабкин кот не приходил домой несколько дней, она пошла его искать и нашла сбитым машиной, на обочине дороги.

Я была с ней, и мне было странно и страшно видеть остановившегося кота.

Бабка, обычно суровая и скупая на чувства, похоронила его и сказала: что ж, будет кому меня ждать по ту сторону, Вася, жди, мы обязательно встретимся. Мне и умирать не страшно – знаю, что ты там, да и много кто там, мёртвых уж больше, чем живых.

И добавила:

– Не могу взять в толк, как это. Вот был ты, и нет тебя. Встаёт и заходит солнце, растёт трава, но уже не для тебя. – Как это, Маш? – обратилась она ко мне. – Ты вроде умная, скажи мне, как это вообще – вот был кто-то, и нет его больше? А мир идёт дальше.

– Не знаю, баб, мне трудно себе это представить. Жалко его…

Тем летом я много думала – каково это, когда ты заканчиваешься, а жизнь продолжается? Фактически после гибели кота не изменилось ничего, короткое наше лето шло своим чередом, зной сменялся грозами, росли и выцветали на солнце полевые цветы и травы, приезжали и уезжали дачники. Получается, для кота просто выключили картинку, больше ничего не стало? Через него, наскоро закопанного во дворе, прорастёт молодая трава, и время будет идти, как будто его, кота, никогда и не было, он станет лишь пищей для очередного весеннего обновления? Или он навсегда остался где-то в минувшем, в прожитом, всё так же ловит ящериц, уютно спит белым брюшком вверх, но всё это в какой--то другой реальности, которая не идёт дальше, а как бы возвращается к одному и тому же?

Я нашла в пыльном книжном шкафу старый томик Ницше и навсегда влюбилась в его идею вечного возвращения. Если каждое мгновение нашей жизни призвано повторяться в вечности бесконечное количество раз, то значит, где-то повторяется в вечности бедный бабкин белобрюхий кот, где-то повторяется угловатый, беззащитный в своей искренности первый секс (которого у меня ещё не было и о котором я мечтала), где-то повторяемся мы – я, бабка, соседи, дачники, неповторимый каждый год новый узор полевых трав, так горько пахнущих к августовской зрелости… Это успокаивало меня и дарило тихую грусть.

Именно там, у бабки, я и обнаружила дядькину тетрадь. И подумала: дядька переписал её на языке, на котором не говорил – для вечности. Для того, чтобы кто-то – может быть, я? – увидел, как это возвращается. И – что? Наверно, чтобы хотя бы сделал правильные выводы.

Когда я была маленькой, дядька рассказывал мне эту историю. И вроде бы не должен был ребёнок что запомнить-понять, а мне что-то запало. Его прадед, а значит, мой прапрадед Юрий в возрасте шестнадцати лет ушёл к украинским повстанцам воевать против большевиков. С ними шла большая война. Но силы были неравные, и очень скоро прадеду пришлось бежать с отрядом в соседнюю Польшу. Он там женился, родился дядькин дед, и когда тому тоже было шестнадцать, снова пришли большевики и совсем одолели их. Прадеду как будто удалось сбежать за границу, а дед остался, и потом и он женился, и у него родился отец дядьки. Ни дед, ни отец никакими повстанцами уже не были, дед жил тихо в небольшом волынском городе, а отец уехал учиться в наш город и тут встретил дядькину маму, мою бабку.

Мне теперь интересно, кто же тогда сохранил тетрадь? И как и зачем она попала к нам? Ответов я, наверно, уже не узнаю.

Как и то – правда ли этот дневник? Или всё это записано позже, по памяти? Но автор пропал.

Сам дядька пропал тоже, вскоре после того, как всё мне это рассказал. О нём старались не говорить. Как корова языком слизала и его самого, и часть памяти о нём. Я знаю о нём в основном формальности – например, что год его рождения 1970-й. Он родился и жил в нашем городе, а потом переехал в столицу, там у него родилась дочь. Его не стало в мае 2014 года – и то, не стало – это по выражению моей матери, в это время умер их отец, мой дед, и дядька не приехал на его похороны. После этого, по словам моей матери, его для неё не стало.

– Да и вообще, – добавляла она. – Он не наш. Он не с нами. Он выбрал другую сторону.

– Что значит «не наш»? Какую сторону? – с недоумением спрашивала я, но не получала ответа.

Тем же летом мне удалось случайно побывать на похоронах, вернее, на поминках, и это ввело меня в ещё большее недоумение. Неужели соблюдение этого бессмысленного механического ритуала могло быть так важно для моей матери? Почему?

Мы с бабкой ходили в магазин в соседнем селе – он был больше и дешевле нашего. Начинался август, в воздухе стоял зной, хотя ночи уже были прохладными и звёздными. Мы миновали облезлые ворота – вход в наше село, как вдруг перед нами возник, шатаясь, сосед с одного из крайних ко входу участков:

– Анвасильна, пойдёмте проводим Виталика нашего!

Обычно бабка бы отговорилась – тяжёлыми сумками с портящимися на жаре продуктами, мной, делами в огороде, и никто бы её не тронул, но тут сосед проявил неприятную, опасную твёрдость:

– Он… за нас… за всех… Всего двадцать лет, как твоей, а ты что – отказываешься?

– Моей только исполнилось шестнадцать, – напомнила бабка и попыталась взять меня за руку, выронив пакет.

– Ну вот видишь, она живёт, дышит, она до двадцати доживёт и дольше будет жить, мужика себе найдёт, детей родит, а он всё… прервался род, не будет больше Михеевых…

Мы послушно пошли и сели за стол, накрытый на участке, поставив пакеты с продуктами в ноги. На столе стояла старая мутная электронная фоторамка, на которой сменяли одна другую фотографии покойного: совсем детская, дошкольная, несколько школьных, разного возраста, и – в военной форме. Но никто не обращал на фоторамку внимания, мужики больше интересовались стоявшей рядом ополовиненной бутылкой водки, ещё пять или шесть уже пустых стояли-валялись на земле, под яблоней. Одна женщина спала, откинув голову назад, три других что-то оживлённо обсуждали – кажется, погашение кредитов.

Сосед, зазвавший нас сюда, поставил перед нами две грязноватые рюмки, налил водки и потерял к нам интерес. Казалось, у него села батарейка. Я увидела, как он отошёл к висевшему между деревьями гамаку и тяжело упал в него.

Бабка сидела и смотрела, как меняются изображения в фоторамке. Мне хотелось спросить её – что ты пытаешься там увидеть? Почему этот незнакомый парень занимает тебя больше, чем твой сын, о котором ты молчишь? Но что-то удерживало меня от этого, вероятно, то, что её взгляд становился всё более и более злым.

Я стащила кусок заветрившейся колбасы с соседней тарелки, украдкой взяла в руку рюмку с водкой, наклонилась, как будто уронила что-то, и выпила. Водка обожгла мне горло. Я подумала: они пьют её, чтобы забыться, но мой мозг работает прекрасно, как и мозг этих женщин, выпивших уже много и так бодро обсуждающих кредиты.

Кто из присутствующих за столом думает сейчас об этом парне, кем бы он ни был? Никто.

Никого всерьёз не волнует, что его не стало, никто не плачет по нему, не провожает, не ищет встречи с ним по ту сторону – тогда зачем всё это? Даже непонятно, кто из этих людей был ему действительно близок, а кого силком, как нас, затащили сюда ради того, чтобы соблюсти какие-то гнилые правила?

Я плохо помню похороны и поминки деда – мне было совсем мало лет. Но что точно помню, так там было то же самое – взрослые не особенно разговаривали о покойном. Только раз прозвучало его имя, и ещё такая фраза: «мёртвые живы, пока о них помнят». Всё. И они его забыли. С тех пор мне казалось очень глупым, что мать обвиняет дядьку в неучастии в подобном тупом, бессмысленном застолье. Или же – тут было что-то ещё.

«17 апреля 1920 года.

Они вернулись под вечер. Сначала я не понял, что изменилось – какие--то списки в руках… Может быть, они нанялись на работу, чтобы узнавать сведения для нашего отряда?

Со списками они пошли по домам и, как я понял, стали предлагать “отдать излишки”. Реакция на это была ожидаемая.

– Петро, ты что, с ними теперь? Зачем?

– Они всё равно сильнее. Давайте, кто сможет – тот отдаст побольше. Они успокоятся и больше сюда не придут.

– Они уже тут, вот, ты уже с ними…»

Поворот ключа в двери. Привычным движением прячу тетрадь под матрас. Мать ли, сестра – неважно. Мать верит телевизору. Сестра просто старается быть хорошей – как всегда. Всем услужить, всем понравиться, быть удобной. Что у себя в салоне, что дома, что хоть где. В салоне её, правда, не ценят – стрижёт она хреново.

Придётся снова отложить дядькину тетрадь...

---

Конец ознакомительного фрагмента. Продолжение читайте по подписке.

Чтобы журнал развивался, поддерживал авторов, мы организуем подписку на будущие номера.

Чтобы всегда иметь возможность читать классический и наиболее современный толстый литературный журнал.

Чтобы всегда иметь возможность познакомиться с новинками лучших русскоязычных авторов со всего мира.

Оформить подписку