О братской битве с безвременьем
Читайте эссе Сергея Фоменко, опубликованное в 3 номере «Тайных троп» в PDF:
Через строки современников, подчас романтизированные, подчас скупые, история донесла до нас портрет первого коммунара Огюста Бланки. Образы прошлого часто богаты на ассоциации. Вот Бланки под завершение жизненного пути организует смотр сторонников – членов тайных обществ. Собравшиеся в центре Парижа, но не знавшие друг друга люди внезапно обнаружили в своём лице грозную силу. Не догадываясь, что её творец, невидимый архитектор – незаметный старик – стоит в стороне, прислонившись к дереву. Как легко здесь прочитывается лик прогрессора! «Просто обнажите ваши мечи и встаньте во главе нас».
Советская история чтила своих предтеч, уступая первенство воплощённого социализма Парижской Коммуне. Благодаря этому художественной мысли так легко перебросить мост между первым и последними коммунарами Вселенной. Этому охотно вторит микроистория: последний парижский коммунар Адриен Лежен доживал свои дни в советском Новосибирске, пока будущие коммунары фантастических миров делали первые пробы пера. Совсем скоро первый из их персонажей, реликтовый и забытый, поднимется из глубин океана, чтобы вмешаться в ход сражения современной военной техники («Как погиб Канг»).
Филипп Дик как-то назвал главной чертой научной фантастики динамику. Именно ощутимый недостаток динамики, вызванный расхождением мечты о справедливости с её воплощением, можно назвать одной из проблем советского общества. Здесь пролегает неустранимая разница между коммунаром и прогрессором: второй живёт в мире осуществлённого (но не завершившегося!) коммунизма, который для первого – пленительная, но пока ещё туманная идея. Впрочем, именно в этом кроется её подлинная сила.
Если поэзию и революцию роднит способность к абстракции, созданию новых символов из порой неприметных объектов реальности, то революцию с фантастикой объединяет стремление к воскрешению символов, их очищению от паутины канонических прочтений. Благословенны времена, когда среди нас живут благородные тени прошлого, пусть даже это требует работы фантазии, запускающей межзвёздные корабли и машины времени. Фатум «Града обреченного» не столько в детерминизме эксперимента, сколько в давящей предсказуемости его результатов. Подлинный коммунизм должен быть невообразим и для его теоретиков.
Память рисует автору этих строк картину родного города, шестнадцать лет назад встречавшего международный саммит и ответившего на него Межгалактическим либертарным форумом. Протестным карнавалом, на который активисты разных политических оттенков гостеприимно приглашали… инопланетных прогрессоров! Они не явились, и это было не коллективное помешательство: мечта о достижении справедливости всегда влечёт грёзы о невозможном.
Эпоха великого, но, казалось бы, остановившегося гегельянского времени, ведущего к Раю для всех, уступила место многочисленным субъективным временным опытам. Их выпукло рисовали киноакварели Андрея Тарковского: скажем, дискуссионный в отношении к литературному первоисточнику «Сталкер» - палитра таких опытов, нацеленных на выход к Абсолюту. Впрочем, Тарковский ничего не исказил: интуиция художника позволила прочувствовать ось идеи, проходящей через многие произведения братьев-фантастов. Это борьба с остановившимся временем, прерывающим эстафету разума.
Мы живём в остановившемся времени с незалеченной травмой, где сочинить антиутопию всегда проще, чем утопию. «Во всей Вселенной одно только наше человечество занимается Прогрессорством, - говорит Леонид Горбовский, – потому что у нас история такая, потому что мы плачем о своём прошлом... Мы не можем его изменить и стремимся хотя бы помочь другим, раз уж не сумели в своё время помочь себе…» («Волны гасят ветер»).
На этом фоне грустно наблюдать популярную линию критики авторов, обернувших против них идею самого Бориса Стругацкого (повторившего наблюдение Джорджа Оруэлла): суть фашизма – в тирании групп («Фашизм – это очень просто»). Не является ли в таком случае претенциозная элитарность «благородных донов» и прочих интеллигентов вариацией фашистского обольщения?
Не является. Да, до ужаса легко представить прогрессоров, высадившихся из XI тезиса Маркса о Фейербахе, чтобы на досуге почитать «Политическую теологию» Карла Шмитта. Примерно отсюда вырастает паранойя отдельных сотрудников КОМКОНа-2. «В этом сама суть Прогрессора: умение решительно разделить на своих и чужих» («Жук в муравейнике»). Шмитт в общем-то мог стать ленинистом, если бы не несколько «но», приведших его к нацизму.
И всё же это проекция травмы шестидесятничества – неудачи советского Просвещения с его стремлением рационализировать аффекты дорожками стройных концепций, интерьерами парадигм, чтоб затем наблюдать, как их сметает новая, более дикая поросль. Видимо, поэтому в недавней экранизации Алексея Германа так необычайно близок нам инопланетный мир: до беспардонной простоты повседневного обскурантизма, до тривиальности прокуренных общежитий («Трудно быть богом»). Травма так и не сбывшейся (вернее, сбывшейся, но не так) мечты останавливает ход времени.
В современном обществе восторжествовала мысль Шмитта и Томаса Гоббса – о властителях-сюзеренах, несущих чудо народам. Об Огненосных Творцах, стирающих память во имя ложных воспоминаний мнимо-исторического сознания: система, покоящаяся на забвении времени, оказывается более устойчивой. На сайтах поклонников всё чаще звучит пугающе-популярная теория, что Рэба… тоже был прогрессором. Только чуть более успешным, чем Румата.
Однако борьба и одиночество героев во враждебном окружении скрывает желание вновь запустить законы диалектики, оживить забываемую мечту. СССР пытался воспитать общество критически мыслящих скептиков, в итоге пришедших к отрицанию самого социализма. Тяжело признавать, что наивная в чём-то вера питала эту мечту сильнее книжных концепций. Не потому ли люденам, несмотря на всю мощь разума, так и не удалось создать совершенное общество?
Системная ошибка Просвещения, трагедийно ловко подхваченная шестидесятниками и охотно вызвавшая саркастическую усмешку фрейдо-марксистов – это подмена идеалов борьбы воспитательным процессом. Конечно, стремление любой победившей революции – воспитать нового человека. Вот только педагогическая мысль сильна, пока живы идеалы и их символы.
Кандид «Улитки на склоне» прекрасен тем, что продолжает бунтовать. Несмотря на осознание тщетности и неотвратимой неудачи, он встаёт на защиту деревни против Леса, который наступает на неё мертвящими силами. Его бунт, настойчивый в бесплодных усилиях, оказывается иллюстрацией человеческого достоинства. Зато Румата, обернувшийся в финале картины Германа отошедшим от борьбы учителем - это уже конец… «Обнажите свои мечи». Нет, слишком поздно.
Тем не менее в скепсисе поздних Стругацких есть лукавство. Не случайно их вдохновляла философия Эвальда Ильенкова, пытавшегося наполнить диалектику новым идеалом и целью движения, которая приведёт к гуманизму спасения. Отсюда, правда, и та лёгкость, с которой их Вселенную на поздних этапах творчества заселят сверхъестественные существа, пришедшие из-за стен научной мысли, оседлавшие утешающие мелодии надежды искушением простых ответов. Даже Бог изящно и просто впишется сюда (открыто – в повести Вячеслава Рыбакова «Трудно стать Богом»), как когда-то вмешался в битву герой самого первого рассказа.
Вся эта ночная пляска нимф и троллей на руинах рационального, на подмостках безвременья – красочная, но, в сущности, примитивная мизансцена более утончённой трагедии. Советская мысль рухнула, столкнувшись с неустранимым расхождением диалектики и материализма. Противоречия гегельянской диалектики были порождением Абсолютного Духа. Маркс и Энгельс перенесли их на природу, убрав духовные предпосылки, но сохранив созерцательно-спекулятивный метод. Но без ответа остался вопрос, откуда в природе действие диалектики, присущее мысли?
Ответ легко искать по ту сторону разума, но его может дать искусство. И Аркадий Стругацкий даёт его в предисловии к сборнику Рюноскэ Акутагавы: «Целью жизни может быть только искусство, оно является и целью существования рода человеческого». Искусство воспитывает коммунаров, соединяя природу и мысль в контурах высвечиваемых им противоречий.
Стругацкие разочаровались не в коммунизме, а во власти, «ведущей» людей к коммунизму. За тотальным пессимизмом поздних произведений пробиваются лучики былых идеалов, высокая этика трагедии. Кажется, всё светлое уводит человека назад, в прошедшую эру создания ценностей не воплотившейся справедливости. Но это движение необходимо, чтобы вновь двинуться вперёд, очистив потухшую мечту от пепла догматики. Завершить законченное, чтобы начать сначала.
Сопротивление природы (в противодействии технике, в возврате разрушительных аффектов) осуществляет воспитание человека, устанавливая его цели. Ничто так не вдохновляет, как решимость математика Филиппа Вечеровского продолжать работу, несмотря на неотвратимую угрозу («За миллиард лет до конца света»). А первая искорка, превратившая Максима Каммерера в бланкиста, придёт из почти невинного наблюдения об отсутствии на планете Саракш «промышленности красоты», фатальном для бедной и некрасивой Рыбы, но внезапно одарившем самого Максима волной почти братского сочувствия к ней («Обитаемый остров»).
Мечту о справедливости всегда можно обосновать, но выразить до конца – нельзя. Упомянутый Межгалактический форум был, конечно же, жёстоко разогнан стражами порядка, но остался напоминанием о не достигнутой, но манящей справедливости. Под взглядами городских скульптур из прошлого и в лицах наблюдавших разгон (и о чем-то задумавшихся) свидетелей-прохожих. В той стороне, где прислонившийся к дереву и смотревший на происходящее неприметный старик вполне мог оказаться возвратившимся из прошлого первым коммунаром.
Когда-то Энгельс назвал Бланки «социалистом по чувству»; к последним коммунарам Вселенной это выражение тоже применимо. Мечта не сбылась, но безысходность преходяща. Элитарно-пессимистический дискурс поздних произведений братьев – это колыбель и для новой надежды. Там, где звёзды вновь поведут осуществлять невозможное, а последние коммунары могут стать первыми.
В оформлении обложки материала использована картина Арсения Блинова «Земля». 2012.
Commenti