Тоннель был, а вот света в его конце я не заметил. Зато чётко запомнил притяжение. Мне почему-то пришло сравнение с пылесосом, только в отличие от него, тянуло меня куда-то медленно и абсолютно бесшумно. Я, невесомый, скользил по этому тоннелю в направлении невидимого пылесоса, и противиться ему нечего было и пытаться.
О чём я думал? Да ни о чём – я был в полной прострации и совершенно не представлял, что ждёт меня впереди и куда в конце концов вынесет.
И вот уж чего никак не мог представить – притяжение закончилось возле Дианы. Она внезапно возникла в какой-то комнате в сиянии своей законченной красоты. Пожалуй, она была даже ещё прекрасней, чем там, на земле. Матовая гладкая кожа без малейшей морщинки, точёные губы и нос, будто выполненные идеальным скульптором, никогда не совершающим ошибок, из самого совершенного материала. Чёрные волосы и ярко-карие глаза. А как она была одета! С каким тонким вкусом, как безупречно аккуратно, ни пылинки, ни складочки! Хотя… вспомнил: так она была одета в гробу.
В широко открытых глазах Дианы читалось разочарование.
– Что с тобой? – наконец, спросила она.
– А что? – не понял я.
– Посмотри на себя в зеркало, – она слегка кивнула головой.
Только сейчас я заметил большое зеркало, расположенное в глубине комнаты.
И, Боже, что я в нём увидел! На меня смотрел то ли зомби, то ли голем из фильмов ужасов: землистое лицо с тёмными пятнами и синяками, откушенный нос, дырявые щеки, сквозь которые виднелись почерневшие ещё при жизни редкие зубы, левый глаз, похоже, выклевали вороны, порванная в клочья рубаха, вся в засохшей крови, не скрывала полностью выеденного живота с обнажившимся позвоночником, ниже – практически голый скелет, который не могли прикрыть лохмотья от бывшего трико. Завершали картину грязные разбитые ботинки с торчащими из щелей рваными носками, из которых в свою очередь выглядывали пальцы с давно не стрижеными чёрными ногтями.
Я не сразу нашёл, что сказать в своё оправдание.
– Извини… совершенно не предполагал, что встречусь здесь с тобой, – начал я что-то лепетать. – Я распорядился, чтобы меня не хоронили. Зачем отнимать землю под могилу, её и так у природы не осталось? Я же эколог, зелёный, ты ведь знаешь... В смысле был им. А труп попросил вывезти в лес на корм животным. Чтобы польза была и от трупа. Ну, вот меня и обглодали.
– Как же ты не подумал о встрече со мной? – спросила Диана, и в её голосе мне послышалась знакомая ирония.
– Ты всегда так ко мне относилась, что я и подумать не мог, что захочешь со мной встретиться.
– Да, – Диана опустила глаза, – тогда я тебе не верила. А тут изменила свой взгляд. У тебя были серьёзные намерения, теперь я в этом не сомневаюсь.
– Я не знал…
– Понимаю. Откуда ты мог знать.
– И потом знаешь, что ещё?.. Нет, я всё-таки мечтал о встрече с тобой, не мог не мечтать, ты во сне снилась. Но я попытался представить, возможно ли такое, и решил, что нет, невозможно. Ведь ты можешь оказаться только в раю. А в отношении себя такой уверенности не было.
– Ну зачем же так! – не согласилась Диана.
– Да, да, себя-то я получше знаю. Во мне всякое намешано.
– Напраслину на себя возводишь. Но вообще-то это не рай.
– Как не рай? А что же? – удивился я.
– Сама не знаю, просто я здесь живу.
– Живёшь? А с кем?
– Одна. Чего ты удивляешься? Я и на земле одна была. С матерью никакого взаимопонимания, одни упрёки, сын в последние годы совсем отдалился.
– И с такими поклонниками, как я, ничего общего, – добавил я.
– Да, это ты правильно подметил. Люди вообще одиноки, и умираем мы в одиночестве, и удары судьбы в одиночестве принимаем.
– Вот только когда удача откуда-то сваливается, а ещё лучше – деньги, тут же находится столько друзей, что запомнить невозможно, – съязвил я.
Диана развела руками в знак согласия.
– И тебе не скучно здесь одной?
– Здесь не бывает скучно.
Слегка оправившись от неожиданной встречи, я осмотрелся. Комната Дианы была небольшой, с очень скромным убранством – ни обоев, ни люстр, ни малейшего намёка на роскошь, минимум предметов. Стол, две скамейки и ещё что-то из числа самого необходимого. Всё было будто обыденным, но словно из другого вещества, не имеющего ни веса, ни запаха, ни других обычных физических свойств. У меня возникло странное ощущение, что подвергни сейчас учёные этот стол или скамейку анализу, в них не обнаружат даже атомов и молекул.
– Знаешь, – вспомнил я, – Ольга Яковлевна очень сильно переживала из-за твоей смерти. Себя корила, что несправедлива была к тебе. У неё, по-моему, и рак из-за этого развился, от переживаний. Мне её очень жалко. Несчастная она женщина. Её, мне кажется, и не любил никто – ни дочь, ни внук, ни другие родственники, ни бывшие сослуживцы. Я понимаю, характер у неё был не подарок, её педантизм раздражал наших российских разгильдяев. Но почему только об этом думали, а её достоинств не замечали? Ведь у неё такие достоинства были, что поискать надо в других-то людях. Она на меня иногда тоже голос повышала, но я это переносил потому, что она была права – терпеть нашу генетическую расхлябанность ей было сложно.
Диана слушала и молчала.
– И о чём я страшно жалею, это о том, что мне так ни разу и не удалось поговорить с ней по душам. Разговоры всегда были натянутыми. Такой я недушевный человек. Ей со мной тоже было как-то неловко, потому что кто я для вашей семьи? Никто. Единственное в чём пригодился – за вашими могилами ухаживал. Теперь они, поди, в упадок придут.
Диана вздохнула.
– И на её могилу, представь себе, никто, кроме меня, не ходил. Это за девять-то лет. А твоя – вся в цветах. Всё же Ольга Яковлевна такого негативного отношения не заслужила, и я думал, тут вы живёте вместе.
– Нет, как видишь. Но иногда встречаемся.
– Значит, тут, как на земле, – недопонимание, обида, раздражение и непрощение.
– Нет, здесь не совсем так. Просто тут лучше понимаешь своё одиночество. И, похоже, наши души не нуждаются в том, чтобы жить вместе. На земле от одиночества страдают, спиваются, руки на себя накладывают. А здесь это нормальное состояние.
– Я это ещё на земле понял. И тоже всю жизнь был одинок. Так что легко приспособлюсь к здешней жизни.
– А ты оказался умней, чем я думала, – неожиданно сказала Диана. – Не пойму только, зачем столько глупостей наделал?
– Крышу снесло. Временное помутнение рассудка.
– Ничего себе временное – целых восемь лет! А если б не умерла, поди, ещё дольше продлилось.
– Прости, пожалуйста. Веришь, нет, сам в ужасе от своих поступков, как вспомню.
– Ладно, всё прошло, что толку вспоминать. Все осталось там, здесь совсем другая жизнь.
– Но мне трудно себя простить. У меня не было никакого права претендовать на тебя. Это даже мои друзья говорили, которые были в курсе. Целых восемь лет тебя преследовал, нервы трепал. А какими письмами заваливал! Как-то попались на глаза, перечитал – волосы дыбом встали. Как ты всё это вытерпела?
– Перестань. Не надо себя унижать.
– Я и не унижаю. Всего лишь называю вещи своими именами.
– Мне неприятно это слышать. Смени пластинку.
– Как скажешь. Между прочим, Ольга Яковлевна тоже считала, что с женской точ- ки зрения я, как мужчина, совершенно неинтересен. Хотя вслух ничего такого не говорила, на лице было написано.
– На этот счёт можешь больше не переживать. Здесь нет ни мужчин, ни женщин, только одинокие души.
В этот момент я вновь ощутил притяжение невидимого пылесоса, он тянул меня в правую сторону. Диана каким-то образом догадалась об этом.
– Тебя кто-то зовёт, – сказала она.
– Мы будем видеться?
– Будем. Иногда.
Я стал удаляться от неё и как-то очень быстро потерял из вида. Только сейчас я осознал, что и возникла Диана также неожиданно. Очевидно, этот мир в своём устройстве похож на сон, в котором разные, не связанные между собой картины сменяют друг друга без всякого перехода. Я как бы побывал по одну сторону зеркала и сразу оказался по другую.
Скоро я предстал перед матерью. Она стояла в том видавшем виды сером халате, в котором я, не мудрствуя лукаво, её похоронил, и казалась моложе. В её комнате была такая же аскетичная обстановка, только интерьерное решение отличалось.
– Серёжа, что с тобой случилось? Ты попал в аварию? – она так и всплеснула руками.
– Да нет, – попытался я её успокоить. – Зверюшки обглодали, голодные были.
– Как это могло случиться? Могилу, что ли, раскопали?
Я объяснил свои взгляды на использование трупа человека.
– Всё у тебя не как у людей, – повторила мать своё мнение, знакомое мне чуть ли не с детства. – Ты в жизни был непутёвым и сюда непутёвым пришёл. Ну на кого ты похож, посмотри на себя! Ты много глупостей понаделал, но самую большую я сейчас вижу. Это кто ж тебя надоумил вот так себя похоронить?
– Забота о природе, мама. Ты представляешь, сколько места у неё отнимает кладбище, сколько животных лишает крова и жизни? Так вот я не хочу отнимать место ни у кого. А мяса сколько в земле почем зря гниёт? Почему бы не накормить своим трупом несчастных зверушек?
– Но ведь по-христиански каждый должен быть предан земле. Ты же против Бога пошёл!
– Знаешь, мама, я не могу жить по написанному. Я сам решаю, что правильно, что нет.
– Ой, кто бы говорил!
– Я о последних годах. Когда вас не стало, стал думать.
– Ну да, одному жить без головы не получится.
– Знаешь, последние годы я часто каялся, каким же всё-таки негодным сыном был. С отцом не общался, к тебе относился пренебрежительно, как к низшему существу. Хотя в чём ты ниже? То, что высшее образование в своё время не получила? Зато ты за всю жизнь никому плохого ничего не сделала. А что дало мне моё высшее образование?
Мать тяжело вздохнула.
– Вообще-то перед отцом ты гораздо больше виноват. Он тебе столько хорошего сделал, а ты даже ни разу в жизни с ним по-человечески не поговорил. Ты и университет без него не смог бы закончить, поступить даже не смог. И работал бы всю жизнь дворником или сторожем. Отец был заслуженным деятелем, имел государственные награды, таким почётом пользовался, а ты к нему как к врагу относился. Ему даже домой идти не хотелось. Вот за что, спрашивается? Завидовал что ли?
– Не без этого, мама. Но не в одной зависти дело.
– Чему завидовал-то, таланту или известности?
– И тому, и другому. Но больше всего тому, как у него с людьми получалось общаться. И женщинам он нравился, извини, конечно. А я никогда, разве что каким-нибудь невзрачным простушкам. Да на кой черт они мне!
– Эх, как он из-за тебя расстраивался! Когда ты родился, он от счастья сиял, думал: сын, наследник, продолжатель рода. И вот какой наследник и продолжатель получился!
– Вышло, как в поговорке «В семье не без урода».
– Поздно ты это понял, сынок, слишком поздно.
– Да. Когда один остался. И Диана ещё помогла. А до того ничего такого в себе не замечал, порядочным себя считал.
– Но что об этом говорить, когда жизнь прожита. А кто это – Диана?
– Знакомая. Она меня отвергла и этим побудила задуматься о самом себе, что из себя представляю. Тут и ты вспомнилась, и отец. Диву себе давался – какая же я сволочь.
– Что-то я её не припомню.
– А ты и не могла её помнить. У нас и отношений никаких не было. Только познакомились, как вскоре она во мне разочаровалась – и от ворот поворот.
– Ладно, не вини себя. Теперь уж ничего не исправишь.
– И это ужасно. Я же по-свински к тебе относился, мамой даже не называл. Всё бабка да старуха. Когда ты умерла, преспокойно поехал на барахолку торговать. Да ничего в тот день не продал – Бог-то всё видит. А в тот день, когда тебя похоронили, бабу на ночь пригласил.
– Не терзайся, привыкай к новой жизни.
Я словно не услышал её слов и продолжил:
– Особенно тяжело от сознания, что ты всё мне простила. Я бы такое простить не смог. Ты ведь после смерти помогала мне отсюда, я это давно понял. Как-то очень уж легко у меня проблемы стали решаться. Тороплюсь – и тут же подъезжает нужный автобус. Деньги кончились, и взять негде, а до пенсии целая неделя. Ни с того, ни с сего решил старые джинсы надеть, которые год не носил. Сунул руку в карман, а там тысяча завалялась. И такие случаи чуть ли не каждый день происходили. Это ведь твоя работа, да чья же ещё?
– Кто ж о тебе ещё позаботится? Ты ведь один-одинёшенек жил и тяжело тебе приходилось. Я думать не думала, что ты на старости лет совсем один останешься.
Откуда-то появилась серая кошка и принялась тереться о кости моих ног.
– А это наша Мурка, – сказала мать. – Ты помнишь Мурку? Она теперь со мной живёт.
– Помню. А почему ты с отцом не живёшь?
– Разные мы слишком с ним люди. Нас и на земле, кроме долга перед семьей, ничто не объединяло.
– Но теперь-то осознали, что каждый был неправ?
– Осознали. Но живём по отдельности.
– Видитесь хотя бы?
– Видимся. Редко.
– Мне рассказывали, что тут люди друг в друге вообще не нуждаются.
– Да, это правильно.
– Как же Мурка с тобой живёт?
– Мурка – совсем другое дело. У животных душа отличается. Они лучше нас.
– Слушай, мама, – спросил я, вспомнив про Диану, – у тебя нет какой-нибудь одежды?
– Нет, конечно, откуда ей здесь быть!
– А может, ты мне что-нибудь сошьёшь или свяжешь? Неудобно же так ходить.
– Серёжа, о чём ты говоришь? Тут ничего такого не бывает. Ни тканей, ни ниток, ни иголок – ничего.
Тут я вновь ощутил притяжение.
– Мама, кажется, меня кто-то зовёт.
– Отец, наверное. Сходи, сходи, он за тебя переживал.
На этот раз притяжение принесло меня к какому-то колодцу.
– Привет! Заворачивай сюда! – махнул мне рукой из люка Анатолий Моисеев, знакомый писатель, умерший лет пятнадцать назад.
– Здорово! А чего это ты забрался в колодец?
Мы с трудом пожали друг другу руки. Для этого мне потребовалось встать на корячки и просунуть голову в люк.
– Пойдём куда-нибудь в другое место, – предложил я.
– Куда мы пойдём? Тут тебе нет ни ресторанов, ни саун, ни борделей. Я здесь живу.
– В колодце?! Но как-то тут неудобно и сыростью тянет.
– Что делать, брат? Я же самоубийца, таких здесь не жалуют. И потом, какие рестораны? Тут ерундой не занимаются. Здесь живут сутью.
– Кажется, я начинаю понимать здешнюю жизнь. Это как в монастыре, все сидят по кельям, все стали монахами.
– Типа того. И ты тоже теперь монах.
– Так мы так и будем беседовать?
– Спускайся лучше сюда. Ты делай, как я: руками держись за край люка, потом спустись немного и спиной упрись в одну стенку, ногами – в противоположную.
Пришлось последовать его примеру. Так мы и разговаривали – Анатолий внизу, я над ним.
– Ты знаешь, я как очутился на этом свете, свой вес перестал ощущать. А в твоём колодце опять почувствовал.
– Это провинившимся так полагается. Тут у меня не рай.
– А что это – ад?
– Вряд ли. Это такой номер без удобств. Как в гостинице – бывают номера люкс, а бывают так себе. Раз я живу один, как все нормальные люди, значит тут не ад. Ад – это место, где живут толпы, которые и на земле ничего не поняли, прожив жизнь, и здесь пребывают в полном душевном мраке. Если вдруг увидишь толпу мерзких рож, которые ворчат, ругаются, обвиняют друг дружку – ну в точности, как на земле, – можешь не сомневаться – это ад и есть.
– Между прочим, один твой родственник меня твоим убийцей считает. Я же, получилось, орудие самоубийства тебе доставил.
– Он не прав.
– Как сказать. Водку-то, которой ты отправил себя на тот свет, ну, то есть сюда, я приволок. От этого никуда не денешься. И мать твоя предупреждала, чтоб не приносил водку.
– А ты ведь не мог знать, что я задумал, не так ли?
– Ну.
– Вот и не бери в голову.
– А мне кажется, что своим необдуманным поступком я навеки с тобой связан. И никаким топором эту связь не разрубить.
– Так это и неплохо. Я писатель, ты писатель, делали одно дело.
– Извини, однако. Кто ты и кто я?
– А, не скромничай, брат. Я ведь слежу за литературным процессом. И должен признать, что многое из написанного тобой за последние годы очень даже ничего. А с учётом возраста, так и вообще здорово. Таких великовозрастных писателей, что прибавили после шестидесяти, сразу и не припомнишь.
– Послушай, а как тебе удаётся следить за литературным процессом, сидя здесь, в колодце?
– Очень просто. Сюда всё доходит. Всё, что из себя что-то представляет. Эзотерики называют это эгрегором. Мы же с тобой в одном эгрегоре, вот я всю почту и получаю. У композиторов своя почта, у художников – своя. И главные читатели, между прочим, живут здесь, а не на земле.
– Да на земле читателей-то почти не осталось, писателей больше.
– И это мне знакомо. Напрасно вы там сокрушаетесь. Главные читатели и ценители живут здесь, и всё, что заслуживает внимания, пребудет в вечности.
– Ты меня успокоил.
– Ты тоже здесь не затеряешься. Свой кирпичик в общее здание ты внёс – и это главное. Говорю как профессионал.
– Но я не сделал и десятой части задуманного.
– А ты думаешь, я сделал?
– Н-да, никогда не предполагал, что услышу столь лестную оценку в грязном колодце.
Анатолий вдруг поперхнулся и стал отплевываться.
– Тьфу, что за дрянь с тебя сыпется? Похоже на собачье дерьмо.
– Это зверушки позабавились. Я же решил похоронить себя по зороастрийскому обычаю. Труп на земле лежал, в лесу, в открытом доступе. Ну, а там собаки, вороны, грызуны... Есть-то всем хочется.
– То-то, я смотрю, ты выглядишь, как-будто в мясорубке побывал. Решил, стало быть, бросить вызов Богу? Это я в тебе всегда ценил.
– Представляешь, я в таком виде перед Дианой, первой красавицей всей моей жизни, предстал. Вот стыдоба-то!
– Прими мои соболезнования.
– Мне и в голову не могло прийти, что она меня позовёт. Между нами ничего не было, на концерт только один раз сходили в самом начале знакомства. Да и то в компании, а не вдвоём.
– Женщины, брат, самые непредсказуемые существа во Вселенной. Поэтому, когда будешь умирать после следующего земного воплощения (если, конечно, это случится), облачись в смокинг и белые лайковые перчатки.
В этот момент снизу колодца поднялся густой пар с резким запахом канализации.
– Фу-у, как ты это терпишь?
– Привык. Я, между прочим, сомневаюсь, что тебе достанется лучшее жильё. Ты же бросил вызов Богу, так что ничего хорошего не жди.
– Всего лишь о зверушках думал, о Боге и не вспомнил.
– А это неважно. Русские, как тонко подметили западные аналитики, всё делают не подумав. За это всю жизнь и страдают. Горбатого могила исправит.
– Слушай, меня кто-то зовёт. Ты почаще меня приглашай.
– Увидимся, не боись. Эх, обняться бы надо, да боюсь, на дно свалимся.
Отца я увидел издали. Он стоял, широко улыбаясь, с распростёртыми для объятий руками.
– Сын, ты вернулся! – крикнул он, и из-под его очков потекли слёзы радости.
Это было так неожиданно, учитывая, что, прожив в одной квартире всю жизнь, мы почти не разговаривали, что я, не сознавая, что делаю, бухнулся перед ним на колени.
– Вернулся, дорогой! – отец обнимал меня и гладил по голове. – А я-то думал: нет у меня сына. Оказалось, всё-таки есть.
Он принялся целовать мои дырявые щеки.
– Папа, что ты делаешь, я же урод! – взмолился я.
– А, ерунда все! Главное, что ты вернулся.
– О чём ты? Как же я вернулся, если я умер?
– Ко мне ты вернулся, к нам, в семью, в жизнь! Ты же раньше чужой всем был. Семья сама по себе, ты сам по себе. Даже никогда не интересовался, кто чем живет. Для всех был чужой, и для жизни тоже. Тебя как бы и не было вовсе.
– Это правда.
– Я знаешь, как плакал, когда узнал, что Юрка, наш сосед, директором школы стал. Посредственный был мальчишка, родители простые рабочие, учился так себе. А мой собственный сын кое-как университет одолел, и ни с работой ничего не вышло, ни семьи не создал.
– Да, раздолбай я порядочный был.
– Во-от, главное, что был. Но как ты жил после нашей смерти... Я очень за тебя рад. Ты как будто наверстать упущенное стремился.
– Так и есть.
– Эх, что б тебе раньше так! Ну да ничего, семью ты не опозорил. А ошибки... Ты думаешь, я их не совершал?
– Мне, папа, очень стыдно за своё поведение. Я твоих надежд не оправдал и род твой засушил.
– Я тебе всё давно простил. Не переживай.
– А почему ты не делаешь замечание моему внешнему виду?
– А-а, я сразу и внимания не обратил. Неважно выглядишь, да. Но это не главное. Главное, что ты состоялся. Это здесь очень ценят. На земле не всегда, там больше о собственной шкуре принято думать, да о материальном достатке. А здесь главное значение имеет, как ты прожил и что после себя оставил. Я тебя читаю, даже, бывает, перечитываю и скажу как профессионал: есть в твоём наследии кое-что, определённо есть.
– Спасибо, папа, твои слова дорогого стоят.
– А где ты поселился, сынок?
– Нигде. Я похоронный обряд нарушил. Может, мне жильё и не полагается, бомжевать буду. Я и похож на бомжа.
– Так живи у меня! Мы же с тобой, можно сказать, одно дело делали, сынок, мой дорогой!
Comments